Дмитрий Глуховский
БУДУЩЕЕ
роман
Предисловие
Они будят меня поздно ночью.
- Вставай! Испытание!
Проснуться трудно. Сонная таблетка, которую я проглотил три часа назад, продолжает плыть, кружиться где-то во мне.
Мне она представляется каракатицей, которая, прыгнув мне в рот, выпустила в мою кровь чернильное облако.
Мне предстоит испытание, говорю я себе, чтобы проснуться. Испытание, которого я ждал столько лет, которое решит мою жизнь.
Но через мой оцепеневший мозг медленно течет кровь, настоянная на черном дурмане, и вместо того, чтобы встрепенуться, он рисует мне каракатицу, которая повисла за стеклом огромного аквариума и глядит на меня оттуда. Глаза у нее человеческие, светло-карие.
- Что снилось?
- Не помню.
Мне ничего не снилось: таблетка рассчитана на восемь часов пустого забытья. Таблетки дают на ночь каждому. Но есть те, кто их не пьет. Хитрит или боится. А мне с ними спокойнее.
Когда спишь в капсуле, лучше без снов. А в капсуле спишь всегда.
От снов случаются непроизвольные движения, пульс учащается, расход воздуха растет. Капсула – два метра длиной, полметра в ширину и пол – в высоту. Стенки мягкие, но в ней лучше все равно не дергаться. К тому же, у капсул есть уши, а те, кто спит без таблеток, болтают во сне. Нет, с таблетками надежней. Таблетка для сна, таблетка для безмятежности.
Выбираюсь из капсулы, и она скользит в свою круглую нишу. Как будто какое-то огромное существо втягивает высунутый язык, прикрывает пасть. А пастей этих у него тысяча – вся стена в крышках капсул. Сто рядом в длину, десять – в высоту. Шкаф с сотнями спящих людей. Так в историческом кино выглядят банковские ячейки.
Или морг.
Смешно.
Вообще, с таблетками раньше времени будить нельзя. Поездка на лифте в черноту должна длиться ровно восемь часов, и если лифт застрянет где-то на полпути между уровнями, выходить некуда. Руки – слабые, ноги – чужие. С чужими ногами мне будет непросто пройти испытание. И что со мной тогда будет? Просто исчезну?
Мы никогда не знаем, кто выдержал его, а кто провалил: и те, и другие навсегда пропадают из лагеря. Известно, что те, кто прошел испытание, выполняют наше предназначение, становятся тем, кем мы готовились стать, а остальные… Не знаю, что с ними происходит. Никто не говорит. И никто не спрашивает.
Просто твое место освободится. В твою капсулу переведут новичка. Дадут ему твой номер. Он будет вместо тебя в твоей десятке, за твоим столом, будет учиться в твоих группах с твоими однокашниками… Те, может, сначала потравят его, пока привыкнут, но недолго. Он-то ни в чем не виноват. Не он же тебя сожрал.
Просто в твоей жизни наступает новый этап. Потому что ты дорос.
А они остаются на старом.
- Волнуешься?
- Нет.
Если бы не таблетка, меня бы сейчас трясло от страха. Дорос – не значит, что готов. Никто не может быть уверен, что готов к испытанию, потому что никто не знает, в чем оно заключается. Но вместо того, чтобы думать о нем, я думаю об аквариуме. Я нырнул в аквариум к каракатице и теперь оттуда наблюдаю за своей жизнью. Вода густая и не пускает меня двигаться быстро; она мутная и видно через нее плохо.
И слышно все еле-еле, как и положено сквозь жидкость, как если, например, в бассейне выдохнуть из легких весь воздух, стать тяжелей воды, лечь на дно и пытаться вслушиваться в разговоры тех, кто находится снаружи. Интересно.
- О чем думаешь? – спрашивает вожатый.
- Ни о чем.
Рядом со мной стена выстреливает другим своим языком, и еще одним. Из капсул, ворочаясь, жмурясь, выбираются Семнадцатый и Сорок Пятый. Семнадцатый – огромный, почти двухметровый, с длинным лицом, в котором со всеми чертами перестарались. В своем чернильном полусне я представляю себе, что Семнадцатого вылепили из гипса. Начали лепить нос – получился слишком большим, и таким застыл. Пришлось рот прорезать под стать ему – но и тут перестарались, а переделывать поздно. Челюсть сделали тяжелой, чтобы рот уместился, а лоб – высоким, чтобы та не перевешивала. Пока в печали раздумывали, не переделать ли, Семнадцатый соскочил и поковылял, загребая своими ножищами. Криворукому дебилу, который лепил Семнадцатого, поставили незачет, а учитель зачерпнул оставшейся глины и сваял из нее Сорок Пятого – показал, как надо. Сорок Пятый идеален. Все пропорции у него, как у античных статуй в музеях. Рельефная мускулатура. Породистое лицо. Этого делали по учебнику. Только вот оказалось, что кое-как сляпанный гигант Семнадцатый наделен избыточной силой, хитрым умом и страстью жить, а в Сорок Пятого, в статное изваяние, забыли вдуть душу. Потом уже – постфактум – чтобы не выбрасывать – решили напичкать статую механизмами, моторчиками, а вместо души впаяли ей искусственный интеллект.
Поэтому с Семнадцатым можно дружить, а с Сорок Пятым – играть в шахматы. Получается, что от Сорок Пятого толку больше, потому что дружить в лагере ни с кем не рекомендуется. Лучше даже ни к кому и не привыкать.
Вожатый ставит меня к стене, справа от меня – Сорок Пятого, еще правей – Семнадцатого. По росту. С ростом у меня не очень.
Я медленно, чтобы не расплескать весь аквариум, поворачиваю голову вправо. Сорок Пятый уже готов, встречает мой взгляд. Отменная реакция. Он-то не пил таблеток. Глаза у него красные. Спросонья. Поверх его головы на меня глядит Семнадцатый. Он, думаю, вообще не спал.
- Говорят, они запирают пятерых выпускников в одной комнате, и выпускают только одного. Того, кто останется в живых, – с неуверенным смешком сообщает Семнадцатый.
- Кто говорит? – уточняет Сорок Пятый. Голос ровный, приятный, без особых примет, в нем не слышно человека. С обладателем такого голоса откровенничать страшно. И даже сплетничать не стоит.
- Говорят, они опускают человека в аквариум, где плавают каракатицы. Те выпускают свои чернила, и чернилами надо написать свое имя, – вставляю я серьезно.
- Нам не положено имен, – возражает Сорок Пятый.
Семнадцатый улыбается мне поверх его головы.
- Но ты же свое помнишь? – спрашиваю его я. – А то еще провалишь испытание.
- Ты несешь ересь, – спокойно говорит он. – И несмешную. Это должен быть тест на интеллект. Возможно, проходит действительно только один из пяти, но тут мне переживать нечего.
- Не вовремя ты научился переживать.
К нам подводят еще двоих.
Двести Двадцатый – рослый и мордатый, с короткими курчавыми волосами. Он весь взмок, под глазами – синяки. Его ставят между Семнадцатым и Сорок Пятым.
