Надо было остановить его, не дать спалить в ядовитой самокрутке этот крохотный кусочек прошлого… Но состояние ватной расслабленности мешало предупреждающе вскинуть руку, крикнуть: «Стой!»
И мужичок, проведя языком по бумажке, завершил конструкцию, принялся куском проволоки выкатывать из костра уголек. Прикурил от него и продолжил рассказ. Его слова звучали в ушах семинариста с каким-то странным, дребезжащим эхом:
– В общем, был я мальчонкой и, как все погодки, лазил где ни попадя, несмотря на запреты. И вот как-то раз залез я по ошибке в нору носогрыза…
– Это еще что за тварь? – вяло спросил Зигфрид. Выглядел он таким же расслабленным и уставшим. А может, алкоголь действовал…
– Водятся в руинах такие муты – добычу за голову хватают, и пасть у них длинная, тонкая, вроде клюва с зубами, отсюда и название. В общем, играли мы с мячиком из черепа крысособаки, а мячик возьми, да и закатись в какую-то дыру. Я нырь за мячиком – а это нора! Мячик-то меня и спас – носогрыз его за мою голову принял. Схватил, хрусть – в труху. Сообразил, что обманулся, – и за мной следом. Я, понятное дело, деру. Носогрыз за мной. И такой ужас меня посетил, что даже сейчас вспоминать жутко. Бежал я неведомо куда, потеряв голову. Уже дыхание сорвал, ноги сбил – а я все бегу, и носогрыз следом… – Балабол затянулся своим ядовитым зельем, окутался дымом, отчего его образ обрел какую-то мрачную загадочность. – В общем, уже не бегу я, а, считай, ползу, и носогрыз подбирается все ближе. Это ж такая тварь, терпеливая, не любит зря напрягаться, ждет, пока жертва совсем ослабнет, – тогда и добивает ее. И вот, чувствую, что как раз этот момент наступил: ноги ослабли, я на землю осел и жду конца. Даже бояться перестал. Только наблюдаю, как эта тварь подползает все ближе и ближе. И движется эдак прерывисто, короткими перебежками – экономит силы, потому как знает, что мне уже никуда от нее не деться…
Он снова затянулся и выдохнул густого пахучего дыма. Голос его становился все гуще, и Книжник чувствовал, как мутнеет в глазах, как тяжелеет голова. Неужто напился?
– А я смотрю – и понимаю, что все, конец, – словно издалека доносился до него голос нового знакомца. – Да только сил уже нет даже бояться. И вот подползает ко мне этот носогрыз – а он такой длинный, извивающийся, как змея на лапах. Подползает и смотрит на меня левым глазом – они только одной стороной смотреть могут – зенки у них в разные стороны глядят. Смотрит – и пасть начинает раззявливать. Еще секунда – он просто повернет башку, шею вытянет, и все, капец мальчонке. Тут-то у меня что-то внутри словно включилось – как заору! Чуть у самого кровь из ушей не брызнула, так заголосил. И знаете, странное дело – нечеловеческий какой-то звук из глотки вырвался.
– Нечеловеческий? – повторил Книжник.
– Именно! Но это я уже после понял, когда вспоминать начал. А тут ору и вдруг вижу, как носогрыз проклятый на землю падает – и корчиться начинает! И чем больше я ору – тем больше его корчит! В общем, трясло его и корежило, пока он не издох в страшных муках.
– Так что же, он от твоего голоса сдох? – недоверчиво спросил Тридцать Третий.
Балабол покачал головой:
– Я тоже так поначалу подумал. Но когда немного пришел в себя и огляделся как следует, понял: вокруг-то сплошь выжженная земля!
Он замолчал, оглядывая собеседников, желая убедиться, поняли ли они, что он имеет в виду.
– Это ты про мертвые земли, что ли? – предположил Зигфрид. – Про ваш безжизненный запад?
– Именно! – довольно оскалился Балабол. – Оказывается, удирая от носогрыза, сам того не подозревая, завел я его на смертельные земли…
– Погоди, – оборвал его Зигфрид. – Ты что же, снова выжил, когда вокруг все передохло? Уж не заливаешь ли ты нам по полной программе?
– Тогда это было в первый раз, – медленно сказал Балабол. – Я вернулся домой живым, но пережитое никак не отпускало. И я подумал: а может, я не такой, как все? И решил проверить. Поймал щенка крысособаки – у нас они вокруг поселения по помойкам обретались. Взял его – и понес туда, на выжженную землю… Даже сейчас удивляюсь, как я на то решился, – наверное, любопытство было сильнее страха. Забрался я, в общем, на выжженные земли и выпустил щенка. А он такой смешной, доверчивый – прыгает, на руки просится! – Балабол расплылся в улыбке. – Они, пока маленькие, совсем не страшные, у нас все дети с ними играют.
– Не жалко было щенка-то? – странным голосом спросил Тридцать Третий. Он внимательно разглядывал мужичка, и с его искусственного лица исчезло обычное благодушие.
– Жалко? Щенка? – Балабол удивленно пожал плечами. – Я даже не думал об этом. Мне же было интересно узнать – что с ним там станет? Получится ли повторить тот фокус с носогрызом. В общем выпустил я его – и как крикну!
Балабол тихо рассмеялся, словно не удержавшись от приятных воспоминаний:
– Как его перекорежило – я даже не ожидал! И визгу, визгу! Крутится на месте, сам себя за хвост цапнуть хочет, как будто не понимает, откуда боль пришла…
– Только не говори, что ты продолжил его мучить… – тихо сказал Тридцать Третий.
– Еще как продолжил! – тщательно выговаривая каждое слово, ответил Балабол. – В тот момент я и понял, какой это кайф – мучить такое маленькое, ничтожное существо! Когда одним голосом можно заставлять его визжать и валяться от боли!
Книжник с ужасом видел, как сжимаются кулаки этого жалкого мужичонки, который предстал вдруг в роли мучителя и садиста. Хотелось крикнуть: «Прекрати! Заткнись!» Но слова застыли в глотке, губы отказывались шевелиться – и оставалось лишь слушать…
И Балабол продолжал:
– Я многих туда потом водил – полюбоваться на все эти корчи и судороги. Ей-богу, ничего интереснее в жизни так и не довелось видеть. И главное – что-то внутри от этого теплеет и как-то приятно сжимается…
– Да ты просто псих… – проговорил Тридцать Третий. – Ты сумасшедший!
– А кто из нас нормальный? – легко отозвался Балабол. – Все порядочные граждане сгинули вместе с прежним миром, остались те, что могут выживать. А выживание – это всегда подлость. Но тут дело не в выживании даже, а в ощущении. Понимаете? Все гибнут в выжженных землях – а я хожу и возвращаюсь. Я понял, что я особенный, – и это ой как помогает в жизни! Бодрит, тонизирует, так сказать! Я и Орду туда повел не потому, что своих спасти хотел, нет. Да плевать мне на них всех! Кто мне чего в жизни хорошего сделал? Я посмотреть хотел – как они помирать станут.
– Зачем тебе это? – тихо спросил кио. Как будто сам не знал ответа.
– А просто так! – с вызовом ответил Балабол. – Любопытно, знаешь ли. Все ведь умирают по-разному. Если бы я алхимиком каким был – обязательно на эту тему трактат написал бы. Только я не алхимик – я живые истории предпочитаю. Оттого и кличут меня Балаболом. Слушают мои истории и от страха трясутся.
