Пхэк!
Откинувшись на циновку, утирая пот со лба рукавом черного просторного мундира, Тавель лениво смотрел в широкий дверной проем, ничем не закрытый, ничем не загороженный ни изнутри, ни снаружи.
Перед хижиной лежала серая поляна, затопленная Неимоверным солнцем и неровно засыпанная толстым слоем пепла. Два черных солдата неторопливо вели к Штабу обнаруженного в кустарниках хито. Хито прихрамывал, пепел под его ногами лениво клубился. Впрочем, это, конечно, был не пепел. Поляну покрывали мириады прижатых зноем к земле москитов.
Полковник Тхат усмехнулся:
– Держу пари, этот хито из-под Ниссанга. Недавно там был Кай. Пусть хито расскажет нам о Кае.
Тавель кивнул.
Почему нет?
Жизнь однообразна, жизнь следует украшать. Хотя бы разговорами с хито. Действительно, пусть этот хито расскажет про человека другого. Подлунные существа приходят и уходят. Пришли и уйдут полковник Тхат и он, Тавель. Пришли и уйдут многочисленные хито и даже генерал Тханг. Уйдут все. Останется только Кай. Он, Кай, везде. Он в Солнце, он в детях, он в Тё – в крошечной жемчужине Тё, вовсе не единственной жемчужине в ожерелье Кая. Что шепчет Тё, касаясь губами смуглого плеча Кая? О чем они говорят ночью? Что они обещают друг другу? И обещают ли? Разве само присутствие Кая не снимает с маленькой Те тех вечных вопросов, что низводят на нет самые глубокие чувства? Разве Кай не смиряет безумие, не утешает в беде, не дарит силу?
Не нажал бы гашетку…
Бремя от времени оборачиваясь в сторону журналистов, Тавель Улам испытывал жгучую ненависть.
Он не боялся вечности.
Вечность, какой бы загадочной она ни казалась, предполагает все же некий конечный ряд.
Тавель Улам не выносил слова «никогда». К вечности он относился терпимо, но совершенно не выносил слова «никогда».
Пхэк!
Откинувшись на циновку, разглядывая в проем входа черных солдат, ведущих хито к хижине, Тавель с застарелой, почти уже не ранящей тоской вспомнил о Тё.
В самом имени Тё таилась прохлада.
Произнеся про себя имя Тё, Тавель вдруг почувствовал дурманящий запах речных цветов, увидел туманные излучины Большой реки, услышал влажную божественную тишину серебристых песчаных отмелей.
Ноздри Тавеля затрепетали.
Даже в воспоминаниях Тавеля тишина Большой реки была столь глубока, столь невероятна, что он, как от внезапной боли, сжал зубы.
Невероятная тишина была неотторжима от Тё, от ее присутствия, от ее негромкого чистого смеха, странно и далеко распространяющегося в тумане.
Вспоминая смех Тё, Тавель сжал кулаки.
Он остро жалел, что не взял Тё силой в тот первый день, когда ее привезли с озера Сен в Хиттон. Он остро жалел, что не увез Тё силой, не расстрелял охрану, не втащил Тё в зеленый броневик, пропахший гарью и черным порохом, не заставил ее омывать ему потные ноги, наконец, не отдал офицерам, не сделал солдатской шлюхой.
Пхэк!
Тавель смотрел на дымящуюся серую поляну, на черных солдат, подгоняющих прикладами автоматов босого хито, и задыхался от ненависти. Он видел Большую реку, ее серебристые песчаные отмели, туман над отмелями – такой легкий, такой неслышный, что он казался прозрачным. Туман над Большой рекой был настолько нежен и тонок, что уже не разделял мир на тьму и на свет, на отчаяние и на надежду.
Прикрыв ладонью слезящиеся от ненависти и счастья глаза, Тавель всматривался в белизну тумана.
Туман над Большой рекой был так нежен, так легок, так невесом, так легко и невесомо тянулись над водой его серебрящиеся изнутри линзы, что столь же легкими и невесомыми казались бесконечные, смутно обрывающиеся в воду береговые леса. Прозрачные в своей невыразимой утренней голубизне, леса, как воскурениями, были одеты рассеянной в воздухе влагой, и в таких же подобиях воскурений тонула, меркла река, по которой, как по звездной млечности, легко и бесшумно скользил деревянный челн, невероятный уже оттого, что в нем находились Тё и Кай.
Не нажал бы гашетку…
Оглушенный, раздавленный призрачным видением (Кай и Те – они уходили в будущее, а он, Тавель, оставался в прошлом), Тавель Улам застыл у кромки берега под низкой, нависшей над водой фыей. Струи воды мягко звенели среди лобастых мшистых валунов выплескивались на белый песок, оставаясь прозрачными, оставаясь чистыми, как прозрачной и чистой совсем недавно казалась ночь под горбом горы Йочжу, где три дня назад разведка обнаружила тайный лагерь хито.
Ночь под горой Йочжу закончилась огнем и дымом.
Не нажал бы гашетку…
Хито наконец втолкнули в хижину.
Маленький, равнодушный, хито отрешенно присел у входа на корточки. Его узкие глаза слезились, щурились, узкий подбородок порос редкими светлыми волосками, но на голом плече явственно краснела натертая полоса – от ремня винтовки.
Тавель и полковник Тхат молча разглядывали хито, но самого хито это нисколько не тревожило. Он, без всякого сомнения, был из тех, кто уже видел Кая Кроме того, большей частью своей души этот хито был уже там, куда его никто не мог сопровождать – ни жена, ни дети, ни эти черные уставившиеся на него офицеры.
– Ты видел Кая, – негромко, но твердо сказал Тавель.
Он не спрашивал, он утверждал.
– Ты видел Кая совсем близко, как сейчас нас. Ты видел Кая под Ниссангом. По твоему выговору я слышу, что ты с юга. Зачем ты пришел в Ниссанг? Ты пришел убить Кая?
Хито кивнул, хотя при имени Кай его глаза счастливо вспыхнули.
Хито кивнул.
Он ничего не хотел скрывать.
Он действительно видел Кая. Он видел Кая даже ближе, чем сейчас офицеров, сидящих перед ним. Он видел Кая под Ниссангом, благословенны его пески.
– Я тоже был под Ниссангом, – ухмыльнулся полковник Тхат. Он не скрывал презрения к хито. – Мы обнаружили засаду, когда Кай купался в реке. Кай не боится водяных змей, они почему-то не трогают Кая, но хито взяли Кая на прицел. Мы успели вывезти Кая из Ниссанга, в него даже ни разу не выстрелили. Ни один хито не успел нажать на спусковой крючок. Зато вечером, увезя Кая в безопасное место, мы окружили засаду, и перебили почти всех. В плен сдались только три хито. Вечером мы спросили Кая, что делать с хито, явившимися под Ниссанг, чтобы убить его? Кай улыбнулся. Он сказал: в этом мире нет виновных. И попросил: не расстреливайте их. Мы так и сделали, – ухмыльнулся полковник Тхат. – Желания Кая священны. Мы не стали расстреливать хито. Мы убили хито ножами.
– Сколько вас было под Ниссангом? – спросил Тавель.
Хито равнодушно показал две руки с растопыренными пальцами. Один палец был отрублен, рану затянуло нехорошей багровой кожицей. Она кровоточила.
– Почему вы бежите из спецпоселений? Почему вы всегда стараетесь бежать из коммун?
