«Проглот ты ненасытный! Дармоед, нахлебник, тунеядец!»
«А ты жила! ты скаред и жмот! Сквалыга! Ты даже в борделе умудрился прейскурант спросить! тебя там сто лет вспоминать будут, таких клиентов Бог не часто посылает».
У Клейна брови сходятся, глаза сужаются. Слушать Аника — стерпишь ли?!. А все из-за его вранья. Дескать, в доме с девочками цены несусветные! Клейн, как честный человек, сходил, проверил — и чего? сплошное оскорбление. Сразу ясно — порядочным в борделе делать нечего.
«Кого желает мсье? У нас истинно французское комильфо, все услуги на самый изысканный вкус. Мсье интересуется пикантной живописью?..»
«Мадам, мне бы ценник посмотреть», — потея от неловкости, но твердо просит Клейн.
«Судя по вас, мсье, вы настоящий немец. Вы понимаете, что такое орднунг и ахтунг».
На ахтунг Клейна будто шилом в бок ударило, и он заговорил по-русски. Даже не замахивался, а мадам вдруг завизжала: «Феликс! Андрэ! сюда, скорей!» Вышибалы расступились, когда он пошел на них, но проводили к выходу подчеркнуто вежливо.
Клейн и это вписал Анику в счет нанесенного морального ущерба.
«Ты мотовило, ты деньгам цены не знаешь!..»
Лекцию о бережливости и заработанной копейке Аник пресекает:
«Не трудись, мне то же самое мамин сутенер впаривал».
Такое сравнение окончательно доконало Клейна, он уязвился и пошел жаловаться Герцу.
«Ну что это, профессор, никакого спасу нет! Завели в доме животное — как дикого кота; ни мяса, ни молока, одни когти. Врет на каждом шагу, цены завышает — в борделе аж впятеро! Я говорю — предъяви мне чеки, а он их „потерял“, видите ли. Деньги на месяц за три дня спустил, вернулся в модельных штиблетах и белых носочках — „Кормите меня!“ Только и слышно — „Дай денег!“ Дал я двадцать талеров, он их через плечо швырнул и от злости за уроки сел. Не может это больше продолжаться. Скоро я ему врежу, он в долгу не останется — так и убьем друг друга. Надо что-то предпринять, профессор!»
«Идем», — Герц поддергивает манжеты.
Развалившийся у телевизора Аник мгновенно вскакивает и, защищаясь, выставляет вперед руки — правая кисть Герца поднята и обращена к нему ладонью. Как в эту ладонь уходит жизнь сиреневым ручьем, Аник превосходно помнит.
«Нет! Не надо. Я все сделаю, только скажите».
«Вон из дома. Чтобы духу твоего здесь не было. И не возвращайся, не впущу».
«Э… это как? я… да мне жить два месяца осталось!»
«Не мое дело. Живи сам, как знаешь, сколько сможешь. Вон!»
«Я не могу…» — Аник отводит взгляд.
«Ах, он не может!.. А без забот и задаром — он может!»
Аник молчит.
«Твоя работа — учеба. Ты должен экстерном закончить школу и получить аттестат. На этом условии ты будешь натурализован как репатриант со льготами для поступления в высшее учебное заведение. Забей себе в голову — неуч мне не нужен! и второе — быть невеждой просто стыдно! Я плачу за твое образование и имею право ставить условия…»
«Ка… какое высшее? — теряется Аник. — Зачем высшее? в универ?! Это что — как наказание?! Да меня туда не примут!»
«Ты поступишь туда, а кроме того, ты будешь соблюдать принятые у нас правила общежития. Это и есть условие твоего существования. Ты уяснил? Клятв и обещаний не надо — или-или. Третьего варианта для тебя нет».
«Зачем мне это?..»
«Чтобы легально жить и честно зарабатывать».
«Всю жизнь мечтал…» — Аник едва не стонет.
«Выключи „ящик“ — и марш учить алгебру. Беседа закончена».
«Давай-давай, — подбадривает Клейн. — Тебе-то легче, мне еще язык учить пришлось».
«То-то кольденцев здесь так мало, что по-людски говорить не могут…»
«Мелко черпаешь. Я русский».
«Ух ты!., правда? а как у нас очутился?»
И тут Клейн первый раз ему рассказывает КАК.
Аник долго соображает, недоверчиво покачивая головой.
«Брешешь. Я тебя дохлым не видел».
«Я не в саду под деревцем валяюсь между циклами. И перерывы у меня короткие».
«Да-а-а… Попал я. А скажи что-нибудь на русском».
Клейн произносит длинную, ритмично составленную фразу, вроде бы стихи.
«И что это значит?»
«На изогнутом берегу моря стоит зеленый дуб. На том дубу висит золотая цепь. Круглые сутки по цепи ходит дрессированный кот. Когда он идет слева направо, он поет песни, а когда справа налево — рассказывает легенды. Там, возле дуба, много необычного — там скитается… м-м-м… лесной гном, а на ветке сидит ундина…»
«Ундины живут в воде, — поправляет Аник, — это тебе не птицы!»
Памятуя о ладони Герца, Аник весь остаток цикла не бегал к сухопутным ундинам.
«Учи как следует! у тебя экзамен скоро».
«В камере смертников такого не было, чтоб за два дня до расстрела алгебру зубрить! Измываетесь, да?!.»
В начале очередного цикла Анику объявляют второе — и главное — условие его существования, правда, в общих чертах, не вдаваясь в детали.
Ликованию его нет предела.
«Так вот оно что! „Аник, забудь старую жизнь, начни новую — вот тебе пистолет!“ …А я-то думал, вправду человеком стану!.. Он, значит, убивать брезгует, придется мне! не привыкать, мол! Мне бы сразу догадаться, что нечистое тут дело!.. Ага, выходит, как отстреляюсь — в холодильнике забудете?»
«Очень надо в тебя такие деньги вбухивать, чтоб в холодильнике забыть. Сам подумай…»
«Не пойму я — что за бзик у шефа, чтобы киллер был с дипломом? И куда он меня прочит? в инженеры? или — ха-ха! — может, в юристы?»
«В ботаники», — вполголоса молвит Клейн, предвидя бурную реакцию. Он не ошибается.
Истошные крики разносятся по дому: «Я-a?! салат выращивать?!.»
«Не хочу в санаторий! я здоров!»
«Не санаторий, а спортивный лагерь. Окрепнешь, мышцы разомнешь…»
«Ума наберешься», — прибавляет Клейн.
«Можно подумать, я — парализованный дурак!.. Шеф, если надо заняться гимнастикой — пожалуйста, я по утрам гантели кидать буду… хоть через веревочку скакать. Но здесь. Ну как вы не поймете… у меня тут личные дела!»
«Обождут тебя девки, не разбегутся», — Клейн настойчивей, чем Герц. Но Герц еще не произнес последнего, решающего слова:
«Путевка оплачена. Я деньги впустую тратить не привык. Ты едешь, и точка».
Собирался Аник со злостью и досадой, но по приезде в Ирландию понял, что пребывание в лагере будет занятным. Его встретили сумрачные парни, доехали с ним в пикапчике до Слайго, а оттуда Аник отбыл морем на шхуне, в ненастную ночь. В Сан-Сильвере такую погодку звали «ночь контрабандистов». Потом от места высадки его везли в фургоне, завязав глаза, по косогорам и ухабинам.
