И тотчас в наушнике раздался заботливо — тревожный голос Гаврилова:
— Роман Георгиевич, у вас всё нормально?
— Нормально, — ответил Берзалов. — А у вас?
— Нормально, заняли оборону, ждём вас. А что это было?
— Не понял. Скрип какой‑то.
— Мы тоже ничего не поняли, но звук больно нервный, аж за живое берёт.
— Ладно, до связи, — отключился Берзалов и скомандовал: — Вперёд…
После молнии наступила темнота. Они рысцой пересекли дорогу и спрятались за домом на противоположной стороне улицы.
Казалось, город, название которого Берзалов забыл, спал. Спали люди в нём, спрятавшись от дождя, спали большие и малые предприятия, магазины, заводы и фабрики — с тем, чтобы утром проснуться и заняться своими обычными делами. А утром забегают машины, троллейбусы будут подвывать, набирая скорость, на рынке будут переругиваться торговки семечками, потянется люд со всех сторон, и закипит та обыденная и милая сердцу жизнь, которую мы безвозвратно утратили. По крайней мере, Берзалову так казалось. Он уже и не чаял увидеть то светлое будущее, о котором пророчествовал его друг Славка Куоркис. Тогда бы он испросил отпуск на неделю и смотался бы в Санкт — Петербург, к Варе, и они куда‑нибудь закатились бы, или в Лосево, или в Выборг, чтобы бесцельно бродить, глазеть, обедать в ресторанчиках и заниматься любовью в гостинице. И если прошлое и будущее перемешалось для него во что‑то невероятно сложное и чувственное, то реальность была такова: вернулся пёс и, сунув морду под руку, потребовал вторую половину пачки. А ведь он прав, решил Берзалов, прошлое не даёт нам потеряться в настоящем, и от этого никуда не денешься, это наш крест.
— Товарищ старший лейтенант… — прошептал Архипов так, как молятся на икону, — свет…
— Вижу… — отозвался Берзалов почти‑то с облегчением, потому что угроза, таящаяся в темноте, перестала быть таинственной и приняла зримые очертания.
И действительно, после очередной, почти что беззвучной вспышки, темнота не сделалась полновластной хозяйкой мира, а словно разделилась на до и после молнии, да и сам мир из плоского вдруг стал привычным, трехмерным и не таким жутким, потому что на стене углового дома лежали блики огня.
— Близко, — согласился Берзалов, — совсем близко… — и невольно перешёл на тот бесшумный шаг, которым привык подкрадываться к противнику.
Нет, он практически не боялся, но испытывал страшное сопротивление, словно тело двигалось против воли, словно Спас предупреждал таким странным образом и даже в чём‑то переусердствовал. Бур усердно сопел с пистолетом в руках. Архипов двигался, как тень, на цыпочках, держа автомат наперевес, как держат его профессионалы — стволом вниз, предпочитая не вскидывать, а одним движением проложить «дорожку» в сторону противника, потому что в ближнем бою нет времени прицелиться. И Берзалов внезапно подумал, что совершил величайшую ошибку, поддавшись страху и отправившись на разведку самолично. Таким образом, он в один момент поставил на кон судьбу всего задания. Если меня сейчас убьют, думал он, то Гаврилов не справится, а может, и справится, кто его знает? Но это ещё вопрос. Однако то, что я бездумно рискую, совершенно очевидно. Хотя по — другому я не могу, я просто обязан был что‑то сделать, иначе можно свихнуться от этих мыслей и неуверенности. Страх сильнее рассудка. Он делает тебя рабом. Выжимает из тебя все соки, если… если с ним не бороться, ты погиб. Поэтому я правильно отреагировал. В данном случае риск оправдывает цель. Только всё надо сделать с умом.
Пока он так думал, снова появился чёрный, остроухий пёс и, оглядываясь и кружа, повёл их. Они беззвучно, как кошки, пересекли за ним квартал, прячась в тени домов, и вышли на следующую улицу. Пару раз пёс оглянулся, словно призывая следовать за ним, и глаза его, как казалось, Берзалову, блеснули голубым светом. Если кто‑то и глядел из слепых окон, то вряд ли что‑то заметил. Разве что неясные тени? Но мало ли теней в этом чёрном, плоском мире?
Свет горел в окнах школы втором этаже. И хотя он был не ярким, а скорее тусклым и жёлтым, всем он показался чуть ли не прожектором в ночи. Что же это такое? — с тревогой подумал каждый, а Бур даже перестал дрожать и принялся, сжимая пистолет, таращиться так словно из‑за каждого угла на него вот — вот выскочит «дуб» или какой‑нибудь монстр. Впервые у Берзалова что‑то отпустило в душе и на какое‑то мгновение он расслабился и стал тем прежним, каким себя, собственно, воспринимал.
Должно быть, кто‑то жёг костер на кухне, потому что свет дрожал, а в углу окон были видны следы от копоти и кафель на стене, а ещё форточка в крайнем окне была открыта и лёгкий дым струился из неё.
— Чок! — Берзалов жестом показал, что Архипов прикрывает его справа, а Бур идёт последним, оберегая тыл. Правда, с его пистолетом это было проблематично.
Слово же «чок» означало «внимание, собраться и не болтать и вообще, думать о вероятном противнике, тогда есть шанс не быть убитым первым».
По краю школьного двора промелькнул пёс и пропал там, где была дверь. Берзалов снова дождался вспышки молнии и, пробежав под звуки далёкого грома до крыльца, проскользнул внутрь. Конечно, это было не по правилам. Конечно, надо было выждать, прислушаться. Давно забытое ощущение «голой спины» вернулось к нему, и он с облегчением почувствовал прежнюю уверенность, страх же перешёл в ту стадию инстинкта, когда он становится помощником, а не врагом, ослабляющим тело.
— Чок!
Они замерли, возбужденно дыша в тамбуре и обратившись в слух. Шелестящий звук дождя стал глуше, и каждый из них пытался уловить в нём что‑то новое, идущее сверху, со второго этажа. Но было тихо и даже сонно, как только может быть сонно на рассвете, когда всё и вся спит и видит последний — последний сон.
Берзалов толкнул от себя следующую дверь. Она открылась на удивление бесшумно, и они очутились в школьном вестибюле, где с одной стороны когда‑то была гардеробная, а с другой — буфет. Но теперь всё было разгромлено и валялось на полу грудами мусора. Пахло, как обычно пахнет в заброшенных помещениях, тленом и пылью, а ещё примешивался слабый запах костра.
Есть удивительное свойство у цивилизации: в отсутствие человека всему моментально приходить в упадок, Дальше будет только хуже, думал Берзалов, осторожно ступая между экспонатом человека в натуральный рост с оторванными руками и старым плакатом по географии, дыра на котором находилась как раз там, где была Африка. Мысли текли привычно, как старое русло реки. Он снова вспомнил Варю, сказал себе, что любит её, а какую‑то там Олю, которую он уже и не помнил — не любит, что Славка Куоркис — верный друг, а Жора Твердохлебов из их курсантской роты, должно быть, уже погибший, никуда не годится как командир, потому что задирает нос и вообще ведёт себя заносчиво даже со своими, что Федор Дмитриевич мужик что надо, с умом, а Генка Белов — балаболка, что жизнь сложна и опасна в новый атомный век, что…
