один молодой человек, немного постарше Германа, изображал сатира: пристроил длинную козлиную бородку, торчащие уши, но главное — каким-то образом, совершенно преобразил свои ноги в козлиные. Была ли это магия или просто искусно сшитый костюм, понять было трудно, но дамы, кажется, проявляли к козлоногому недвусмысленное внимание.
— Пойдемте, нечего глазеть, — шепнула Ермолова и взяла своего провожатого под руку.
Подскочившему дворецкому — наряженному кем-то вроде египетского евнуха — она церемонным жестом протянула записку Урусовой вместе с ее приглашением. Тот прочел, бросил на гостей оценивающий взгляд, ничего подозрительного, видимо, в них не обнаружил и сделал приглашающий жест.
Но едва они двинулись под руку дальше, как тот же дворецкий подскочил и погрозил им толстым, похожим на сосиску пальцем.
— Ни-ни-ни! — проговорил он. — Второе главное правило, разве вам не сообщили? Пришедшие вместе развлекаются по отдельности. Оставьте вашего кавалера, мадам. Он будет в надежных руках, несомненно.
Евнух хихикнул тонким голоском. Герману ужасно хотелось спросить, что же тогда за первое главное правило, а главное, сколько их всего, но он не стал. С Ермоловой они решили по возможности вести себя, как ни в чем не бывало.
Доселе Герману доводилось бывать лишь на публичных маскарадах, даваемых в Нескучном саду по случаю праздников, куда каждый мог явиться по трехрублевому билету. Но то, что происходило здесь, отличалось от них в той же мере, в какой торжественный обед у предводителя дворянства по случаю государева тезоименитства отличается от трапезы в трактире.
От здешней роскоши кружилась голова, и непонятно было, куда смотреть: не то на летающие плошки с пламенем, не то на вальяжно плавающих в мелком пруду разноцветных рыб, не то на низкие столы, изысканно сервированные чашами с вином и закусками, не то на вышколенных слуг, снующих тут и там, и в то же время умудряющихся оставаться почти что невидимками.
Но умом Герман понимал: больше всего внимания следует уделять гостям. Где-то там, среди них притаилась опасность. Не явится ли сюда под чужим именем его старая знакомая, Надя? Или, быть может, ее хахаль-вампир, которого он видал только со спины? Или, все-таки, майор права, и настоящая опасность исходит не от гостей, а от хозяйки?
— Первый раз здесь, молодой человек? — услышал он возле своего уха низкий мужской голос с покровительственной интонацией.
Герман обернулся и увидел высокого дородного мужчину с сединой в волосах, одетого римским сенатором, в тоге и со свитком в руке. Герман неуверенно кивнул ему.
— Не тушуйтесь, будьте поразвязнее, они это любят, — сенатор хлопнул Германа о обнаженному плечу. — Самое сладкое, конечно, не сейчас еще будет, покуда еще гости съедутся, покуда все выпьют… А вам-то, поди, уж не терпится? Эх, где моя молодость…
Он причмокнул алыми полными губами.
— Я ведь в лейб-кирасирах служил в молодости, — продолжил его собеседник. — Тоже кое-чего повидал да поиспытал. Балов-то уж точно повидал всяких, но таких, какие баронесса устраивает, все-таки, не было. Тогда, во-первых, и нравы были построже, это ведь в нынешнее время все как-то разболталось… Однако же и тогда, знаете ли, случались препикантные события. Если угодно, я расскажу. Однажды, к примеру, нашего эскадрона поручик Васильчиков вознамерился непременно, знаете ли, овладеть княгиней Загряжской, а это, между прочим, была дама строгих правил, даже по тогдашним временам, так он что выдумал…
Герман слушал историю падения княгиня Загряжской в бездну разврата вполуха, поглядывая по сторонам, блюдя заветы Ермоловой. Ничего подозрительного как будто вокруг не наблюдалось. Впрочем, съезд гостей был еще в самом разгаре и новые и новые пары появлялись в воротах, чтобы сразу же разделиться.
— Когда же именно все обычно начинается? — спросил он, едва в рассказе сенатора возникла пауза.
— Это уж как решит баронесса, — сенатор развел руками. — Но обычно она является около полуночи. О, ее явление — это всегда целая мистерия, вы будете в восторге!
Осматриваясь по сторонам, Герман заметил, что с него не сводит глаз пожилая, чрезвычайно полная дама с тремя подбородками, наряд которой должен был, вероятно, изображать достопочтенную римскую матрону, вот только Герман сильно сомневался, что римские матроны носили туники с таким рискованным вырезом на груди, в особенности, если грудь их была не в лучшей форме.
Взгляд дамы, как ему показалось, выражал неодобрение. С некоторым волнением он подумал: не знакомая ли какая-нибудь? Может быть, кто-то из многочисленных тетушек? Парочка из них были замужем за довольно знатными господами, которых и на таком аристократическом вечере можно встретить. Вот уж вышел бы конфуз, да и операция сорваться может.
Впрочем, едва ли кто-то из тетушек мог бы узнать его в этой маске, закрывавшей почти все лицо. Однако же она смотрела на него с явным интересом: может быть, просто залюбовалась? Что ж, в этом греха большого нет. Он картинно выпятил мускулы на животе, слегка поиграл ими, чем, кажется, произвел на почтенную матрону некоторое впечатление. Во всяком случае, когда Герман двинулся за сенатором следом к столу, где стояли чаши с вином, лежал виноград, оливки и сыр, матрона двинулась за ними, явно не желая упускать Германа из вида.
— А не бывает ли на этих маскарадах у баронессы каких-нибудь эксцессов? — спросил Герман сенатора по дороге. — Ну, там, вдруг кто из гостей перебрал вина и устроил историю.
Ему хотелось узнать, не убивали ли кого-нибудь прежде. Если баронесса на это способна, то наверняка ей и не впервой.
— О, молодой человек, ну, вы же сами понимаете, какие здесь люди! — всплеснул он руками. — Высший свет, сливки со сливок! Я здесь седьмой уж раз, люблю, грешный человек, потешится, однако же всегда все было чинно, благородно, в высшей степени аристократично. Все ведут себя учтиво, пьют в меру, главное правило никто не нарушает. Все знают, куда пришли, и не желают портить ни себе, ни другим развлечение.
— Главное правило? — переспросил Герман.
— Вы, кажется, совсем ничего о здешних законах не знаете, — сенатор наставительно поднял палец вверх. — Неужто даже и главное правило вам никто не сообщил?
— Признаться, сообщали, да я позабыл, — проговорил Герман с неловким видом. — Столько было мороки со сборами, да и по службе забегался.
— Главное правило, — сенатор важно приосанился, — гласит следующее: «Первый выбор вечера — священен. А после развлекайся, как вздумается».
Герман хотел, было, уточнить, что сие означает, но не решился. Представляться совсем уж несведущим было не к лицу.
— А вы пользуетесь успехом, а! — толкнул сенатор Германа в бок и прищелкнул языком. — Не теряйтесь, этакому молодцу, как вы, надо ловить момент! В таких местах ведь не долго и карьеру сделать! Очень небезвыгодные здесь бывают знакомства для карьеры. Вы по какой части служите? Впрочем, нет, нет, не говорите, это я уж забылся, здесь про это нельзя, полнейшее инкогнито!
Он сделал шутливый жест, будто запирает рот на замок, а ключ выбрасывает.
— Однако же, как она на вас смотрит? А? А? — он хохотнул. Замок явно оказался ненадежным. — Так и ждет, видать, выхода баронессы.
— А баронесса сама участвует? — спросил Герман.
— О, что вы! Баронесса загадочна и неприступна, она как полководец: стоит над схваткой и командует. Иной раз, конечно, на ком-то и ее взор останавливается. При мне она увела в беседку одного гусарского майора, и много бы я отдал, чтобы оказаться на его месте. Верьте, снял бы свой орден Владимира из петлицы и ему бы отдал. Баронесса — она стоит ордена.
— Настолько она красива?
— Вы еще так молоды, — сенатор поцокал языком. — Тут, видите ли, дело не в красоте. Хотя она и красива, словно ангел. Темный ангел, надо сказать. Но красавиц много, а баронесса — одна. Она — тайна. Она — женственность. Она — истинная Клеопатра.
— Я много наслышан о темном обаянии вампиров, — проговорил Герман, припомнив, с каким придыханием Женя рассказывала о мужских качествах ее знакомого из «Черного предела».
— О, не приписывайте это одному лишь вампиризму, это слишком вульгарно, — сенатор слегка взмахнул рукой. — Баронесса такова сама по себе.
Он хотел что-то еще прибавить к этому, но тут над садом раздался низкий звук, словно разом взыграли сотни труб. Нечто подобное, должно быть, слышали жители Иерихона прежде, чем стены города рассыпались в прах.
По толпе прокатился взволнованный гул. Секунду спустя Герман увидел, как воды пруда расступаются, и из них медленно поднимается на тонких ножках черная платформа размером с письменный стол. Еще мгновение и на этой платформе сгустилась тьма, и прямо из этой тьмы возникла бледная темноволосая
