– Осторожно, капитан.
Кальдак опасливо глянул на дверь.
– Мы ведь знаем, как они выглядят, – прошептал он. – Физические кондиции не впечатляют.
– Чем меньше существо, тем оно коварнее, – заметил Дропак.
– Я буду осторожен.
С этими словами, сильно пригнувшись, он вошёл внутрь центральной кабины.
Потолки были очень низкие и Кальдаку пришлось очень сильно сгорбиться. Нос подрагивал. Помещение было наполнено чужим запахом. Удивительно сильным и странно приятным. Внутри кабины были ещё две двери, каждая из которых вела в один из двух корпусов судна. Из одной двери доносилась музыка.
Он подошёл к ней и увидел длинную и узкую комнату. При этом Кальдак согнулся почти пополам.
Тут-то он и увидел аборигена. Тот сидел спиной к двери. Руки и ноги у него были обнажены. И он что-то делал пальцами с довольно сложными устройствами, которые располагалась прямо перед ним. Музыка доносилась из двух чёрных коробочек, расставленных в противоположных углах комнаты. Абориген не мог видеть навестившего его пришельца. Первый очный визуальный контакт подтвердил всё, что участники экспедиции узнали о местных жителях из передач телевидения. На каждой руке у аборигена было по пять пальцев, лишённых шерсти. На один больше, чем у массуда, на два меньше, чем у о’о’йана, то есть как раз столько, сколько у гивистамов. В остальном они на гивистамов совсем не походили. Их кожа была практически полностью лишена волос, выглядела очень нежной и мягкой, в отличие от роговых чешуек лучших технических специалистов экспедиции. В такой близи музыка казалась Кальдаку практически невыносимой. Диссонирующие, громкие звуки, казалось, взрывались, лопались в голове массуда. И как только абориген может вот так спокойно сидеть в самом эпицентре этого кошмара?! Очевидно, у этой расы более грубый слух, который в состоянии сносить подобные вещи.
Не будучи в силах дольше выдерживать эту муку, Кальдак вернулся в центральную кабину. В эту же минуту Дропак появился из двери, ведущей в другой корпус судна.
– Пусто, – пробормотал он.
– А я нашёл одного, – ответил Кальдак.
Болезненные аккорды, словно злые насекомые, носились в воздухе, жаля и жаля бедных массудов. Эти дикие звуки заставили Дропака скорчить гримасу отвращения.
– Неужели аборигену всё равно? Как он может выдерживать такое?!
Неудивительно, что он один.
– Он сидит спиной к двери, так что я не смог определить его пол. Передай другим, чтобы поднимались на борт. И переводчика.
Дропак удивлённо вскинул густые брови.
– Разве это так обязательно, капитан? Мы двое наверняка…
– Не будем загадывать и рисковать, – возразил твёрдо Кальдак. – Я хочу, чтобы присутствовали все. Дропак всё ещё колебался.
– А что, если вейс не сможет прийти? Она ведь не умеет плавать.
– Другие смогут переправить её на руках. Нам могут понадобиться её способности. Ватолой поможет.
Наконец, Дропак согласно кивнул и направился к выходу, но у самой двери остановился и спросил:
– А кто присмотрит за субмариной?
– Тот же Ватолой, – ответил капитан и, встретив на себе удивлённый взгляд, добавил:
– Он не будет ничего трогать. Просто посторожит до нашего возвращения.
Нос Дропака дёрнулся, и массуд тут же исчез на палубе. Кальдак даже не слышал, как его товарищ соскользнул в воду. Он вернулся к двери в узкую комнату и заглянул туда. Абориген всё ещё сидел на прежнем месте и, двигая пальцами, генерировал столь дикие и нецивилизованные звуки, что любой разумный не смог бы выдержать их более полуминуты. Но Кальдак крепился, надеясь на скорое возвращение Дропака с остальными.
Уилл Дьюлак вновь вынужден был сделать паузу. Он откинулся на спинку стула и устремил мрачный взгляд на аппаратуру, разложенную перед ним. Синтезатор продолжал тихо гудеть, и это был единственный звук в салоне. Он запустил пальцы левой руки в свои тёмные, вьющиеся волосы. Каждый год они всё больше редели и всё больше отступали со лба на затылок и терялись где-то уже под воротником. Частично именно из-за этого выпадения волос, которое напоминало таяние ледника или морской отлив, он и решил в последнее время отрастить буйные кустистые бакенбарды. Хотя ещё и потому, что всегда хотел отличаться внешностью от других, выпадать из общей массы. Подобное же честолюбие Уилл проявлял и в музыке. Первая половина «Аркадии» была уже закончена, а вторая покоилась в набросках. Требовалось утвердить скерцо, переходящее в сотрясающее, итоговое аллегро энержико. Но именно это-то ему и не давалось, выворачивало наизнанку. Не сама музыка: ноты лежали перед ним чёткими, правильными рядами, введённые в программу портативного компьютера. Всё дело было в оркестровке, которая пытала его похлёстче маститых средневековых мэтров, сводила его с ума.
С самого начала он задумал начать скерцо флейтами с контрапунктом в лице одного-единственного фагота. Результат должен был получиться хоть и комичным, но сильным. Этакий кусочек музыкального чёрного юмора, который по праву оценили бы такие люди, как Берлиоз и Барток. Наверняка оценили бы! Затем вступали вторые скрипки и басы, плавно переходящие в небольшую изящную токкату для духовых инструментов, которые он свёл воедино. Токката вышла просто на диво, но, чёрт возьми, он до сих пор не мог решить, как перейти с конца адажио в начало скерцо! Он находился в творческом тупике и всё из-за этой паршивой оркестровки!
Всё было плохо. Звучало, как в балагане. Флейты совсем где-то потерялись, а фагот вместо того, чтобы вступать временами в их песню печально-торжественным голосом, звучал, как сломанная труба, как будто кто-то спускал воду в уборной или у кого-то крутило в животе. Он с яростью уставился на синтезатор и мотки кабеля, окружавшие инструменты. Что, если плюнуть на фагот и заменить его саксофоном? Оркестровку тогда, пожалуй, удастся закончить достаточно быстро, но… Всё это будет слишком дорого для исполнения! Какой оркестр из маленького городка позволит себе нанимать саксофониста? Вот то-то! Чёрт, дьявол! Равель же нашёл тот звук, который искал. Так же, как и Дебюсси. И Гриффис. Если французы образца начала двадцатого века и болезненный американец создали свои эффекты, почему то же самое не может сделать опытный учёный из Нового Орлеана?!
С самого начала он отгонял от себя мысль о саксофоне, как назойливую муху, ибо дал себе зарок использовать что-либо, имеющее общее с джазовыми обертонами. Ему не повезло с местом проживания. Всю жизнь приходилось бороться с джазом, как с самым злейшим врагом.
«– А, так вы говорите, что вы композитор из Нового Орлеана?! Значит, ваша работа обязательно ориентирована на джаз, не так ли?» Он покачал головой, словно хотел отделаться от наваждения и одновременно возразить. Удивительно! Чудовищно! Как легко люди всё-таки обобщают! Критикам и публике уже всё ясно, когда они слышат, что ты приехал из Луизианы. Им уже не нужно даже ничего слушать. Но у него никогда не было намерения становиться вторым Луисом Готтчелком! Его работа не имеет никакого отношения к джазу! Она имеет отношение только к его каюнской наследственности. Но от последней он не мог отделаться при всём желании. Конечно, для первой крупной оркестровой композиции можно было бы особенно не напрягаться и сочинить что-нибудь простенькое и хорошо знакомое. Сюиту, основанную на народной музыке. Можно было бы активнейше задействовать мелодии и ритмы, среди которых он вырос в своём приходе. Несложная оркестровка – и пожалуйста! – можно записывать и можно играть.
