«И вы отдали ее жизнь Камилю?!»
«Она сама ее отдала. Обдуманно, бескорыстно, хотя вовсе не хладнокровно. Я лишь вручил Камилю ее подарок. А что бы сделали вы на моем месте?»
«Не знаю… вообразить себе не могу, что я — и на вашем месте… Камиль был болен?»
«Смертельно болен. У него была опухоль спинного мозга. Тогда ему прописали уколы морфия, и он, по-моему, даже сейчас не вполне отвык от этого лекарства».
«Да, бывает… А… простите, но кто же привел к вам эту девушку?»
«Любовь».
«Нет — кто назвал ей ваше имя?»
«Не все ли равно? один человек, которому тоже подарили жизнь. Мой секрет люди передают по цепочке».
Разговор сам собою подошел к концу; вскоре Луис и ребе Лейви распрощались.
Дальше все происходило так, как сказал раввин.
Нельзя сказать, что в жизни Луиса Гарена что-то круто изменилось после неожиданного выздоровления Доминика. Внимательный наблюдатель заметил бы, что теперь Луис радушней, чем прежде, принимал у себя беспутного Камиля Хорна и в виде дружеской услуги выделил ему средства на оборудование большой студии — без отдачи.
Первым из участников этой истории умирает Луис — внезапно, во время собрания акционеров, от сердечного приступа. Никаких распоряжений о том, чтобы кто-то после его смерти срочно обратился за помощью к ребе Лейви, Луис не оставил; Камилю же он сказал однажды: «Гершензона мне все равно не пережить, да и тебе незачем злоупотреблять его доверием. Давай проживем свое, как люди». — «Согласен», — ответил ему рукопожатием Камиль.
Годы идут, времена меняются.
В начале Первой Войны, когда с мюнсского вокзала под звуки оркестра пойдут военные эшелоны с веселыми поющими солдатами в новеньких касках, в толпе провожающих будут стоять трое: сутулый и седой Хаим Берлин, зять ребе Лейви, его жена Минде Берлин, уже оплакавшая своих сыновей и потому безмолвная, и их последнее дитя — хрупкая, ласковая девушка, Элке Берлин; Элке тянется на цыпочках, машет, что есть сил, — вон они, вон же они, Зейлик и Йосеф, сняли каски, машут нам, подставив солнцу пламенно-рыжие головы! Солнце переливается в рыжине Элкиных кудрей, мягким блеском ложится на гладко зачесанные рыжие с сединой волосы Минде, сверкает на трубах оркестра; ах, они уезжают, уезжают, посмотрите на них — «Да здравствует король! Слава пятому егерскому полку!» — посмотрите же на них, вглядитесь в их лица, они не вернутся, ни один!! Зейлик, Йосеф, заткните уши — будь проклят оркестр! — послушайте, что говорят вам глаза матери: не верьте в победу, ни в знамя, ни в короля, мы маленькие люди, от победы нам всегда достается только смерть, дезертируйте, бегите, ТАМ я не смогу вас спасти! эшелон уходит, Элке плачет. Нежная Элке, о райце Элке, тебе есть о чем плакать. Минет три года и другой, санитарный эшелон приедет в Мюнс и привезет среди сотен раненых одного плечистого здоровенного парня, Кристэна Вааля — не бойся его, поймай его задорный синий взгляд и не отпускай. Ты полюбишь его, и все твои родные будут против этого выбора. А потом — трудно об этом говорить, но приходится, — потом на этом же вокзале ты сама войдешь в холодный товарный вагон, а твоя дочь Франка — в другой, и ты окажешься за колючей изгородью у подножия Лундских гор, а Франка вместе с другими голыми, истощенными телами, мертвая, но свободная поплывет в глубину открытого моря, где никто не властен унижать маленьких людей, и, может быть, станет русалкой, морской девой, будет играть с дельфинами и направлять английские глубинные бомбы, чтобы они вернее поражали субмарины наци. А Кристэн — хотя по законам расовой чистоты ему не следует носить желтый знак — останется ждать вас в гетто, ждать, несмотря ни на что. Вот какой это будет человек, Элке. Но это случится потом, после, очень не скоро. Возвращайся домой, Элке, о райце Элке, где прикован немощью к постели твой дед, старый ребе Лейви, и расскажи ему, как ты проводила братьев на войну.
Вторым уйдет из жизни Доминик Гарен. С началом Первой Войны он вступит добровольцем в армию, и где-то вдали от родного Мюнса в легкое ему вопьется пуля. Дневники Доминика, написанные им рассказы и повесть достанутся его старшему другу Камилю; много позднее Камиль решится опубликовать их — и сейчас вы можете их прочесть, это довольно тонкая книга с общим названием «Расставание». Имя человека, отдавшего Доминику жизнь, останется навсегда неизвестным.
Третьим покинет свет ребе Лейви Гершензон — всего через месяц после Доминика. Он мог взять себе чужую жизнь, но не взял.
Камилю Хорну суждено умереть последним.
Война застанет его в творческой поездке, где-то в Египте; он первым пароходом отправится на родину и станет военным инженером, ведь по профессии он архитектор, а художник — по призванию. Профессия поможет ему не голодать все двадцать лет между войнами; он будет проектировать и строить жилые дома, мосты и общественные здания, потому что прекрасное время, «бель эпок», когда он был известен как художник, станет историей вместе с Первой Мировой, но его дома и мосты будут неуловимо напоминать очертаниями то незабвенное, золотое, минувшее время. Незадолго до вторжения наци он эмигрирует в Соединенные Штаты и вернется в Мюнс, когда пепел войны уже остынет — в сорок шестом году.
Вот он идет по Мюнсу. Дом его и студия разрушены бомбежкой. Но у него есть средства, заработанные трудом архитектора, он может спокойно дожить свой век…
Нет, не может.
«Сэр, — участливо трогает его за плечо чернокожий капрал военной полиции, — я могу вам чем-нибудь помочь?»
Капрал плохо владеет здешним языком и приятно удивляется, когда тощий пучеглазый, но прилично одетый старик отвечает ему на английском:
«Спасибо, друг. Спасибо. Я о’кей. Знаешь, почему я плачу? Здесь стоял дом Луиса Гарена, моего друга. Я сам придумал этот дом, понимаешь? Я сделал его вот этими руками. Я знал в нем каждую дверную ручку. И — видишь, что осталось?»
На развалинах уныло копошатся пленные, разгребают кирпичи; кто-то отшвыривает осколок изразцовой плитки.
«Потише, ты! — кричит старик сквозь слезы. — Ну-ка подними, мразь!»
«Сэр, пленных нельзя оскорблять», — увещевает капрал.
Пленный поднимает осколок, но не знает, что с ним делать.
«Дай сюда. — Ноги не служат Камилю. — Иди, не бойся, я не стану тебя бить».
«Вот потеха! этакая дохлятина, а тоже — клешнями размахивает, — думает пленный, подходя».
Старик вырывает у него осколок, ощупывает причудливый рельеф.
«Смотри, смотри сюда. Ты можешь так сделать? Это сделал я, я, понимаешь? Я построил этот дом для друга. Здесь моя жизнь, а ты — ногами…»
Капрал нежно отводит его в сторону, помалкивая о том, что в конце-то концов Мюнс разбомбили союзники — заодно с металлургическими заводами Бальна. Что поделаешь — стратегия.
