– Значит, не болезнь?
– Мы не знаем причины. На протяжении веков цертисами могли стать единицы. Прежде чем спасать человечество, ты должен понять, что произошло.
– Человечество нуждается в спасении? Т-синдром смертелен?
– Что есть смерть? – улыбнулась она. – Мы опять пришли к этому вопросу.
– Исчезновение, – сдался я.
– Тоже не определение, – сказала она. – Но я понимаю, что ты имеешь в виду. Да, нам известно несколько таких случаев.
– Где мне искать причину?
– Думай. У нас есть предположения, но я пока умолчу о них, чтобы ты не был связан. Может быть, ты заметишь то, что мы пропустили.
– Как я могу заблокировать микроаннигилятор?
– Просто пожелай. Часть меня осталась в тебе. Представь, что твое сердце окружает светящийся шар, и они ничего не услышат.
Яичница давно уничтожена, на дне чашки остыли остатки кофе.
– До свидания! – сказала цертис.
И ее образ стал расплываться и исчезать, пока вся комната не наполнилась серебристым сиянием, которое вскоре поблекло и угасло совсем.
Процесс «регистрации» шел медленно, выпускали по нескольку десятков человек в день, так что я получил короткую передышку и решил навестить моих столичных знакомых.
Первым в списке был мой друг поэт Никита Олейников. Я ничего не знал о его судьбе с момента ареста Хазаровского.
Но связаться с Никитой не составило никакого труда, и я порадовался, что с ним все в порядке.
– Не совсем, – сказал он. – Я переехал, увидишь. Залетай сегодня вечером.
И он сбросил мне на устройство связи адрес и карту.
Новое жилище поэта представляет собой грязную мансарду в бедной части Кратоса.
Олейников шутовски кланяется:
– Добро пожаловать, Ваше превосходительство!
Я медлю, пораженный нищетой обстановки.
– Ну, что стоишь? Заходи! – говорит он и разводит руками. – Как видишь!
Никита высок, грузен, широкоплеч – гора, а не человек. И голос под стать – громовой, почти шаляпинский. Крупные черты лица, крупный нос, большие руки. Волнистые волосы до плеч, никогда не знавшие косы и банта и, по-моему, нерегулярно встречающиеся с расческой – обычай вольнолюбивой богемы.
Над письменным столом два портрета: парадный портрет покойной императрицы и портрет Леонида Хазаровского в полный рост. На последнем опальный вельможа – еще блистательный царедворец в роскошном придворном платье и с тростью. Высокий лоб, брови вразлет, карие глаза, правильный тонкий нос, чуть пухлые губы. Красив, чертяка! Анастасию Павловну можно понять.
Посреди убогой мансарды портреты кажутся иконами, украденными из соседнего храма.
– Ты часом свечки перед бабой Настей не жжешь? – интересуюсь я.
Никита поднимается в полный рост, выпрямляется и делается столь страшен, что я отступаю на шаг.
– Она тебе не «баба Настя», а Великая Императрица Анастасия Павловна! – гремит он.
Я кивнул.
– Она и для меня Великая Императрица. Просто пока была жива, я от тебя только «баба Настя» и слышал. Извини.
– Дурак был, – сказал Никита. – Пока имеем – сам знаешь. Ты садись!
Он тяжело опустился напротив меня, и на столе возникла бутылка красного вина и два сомнительной чистоты бокала, извлеченные из-под стола вместе с бутылкой.
– Тессианское? – поинтересовался я.
– Обижаешь. Настоящее венгерское. Со Старой Земли. У меня еще две бутылки – берегу для таких случаев.
Выпили.
– Двадцать человек по делу арестовано, – сказал Никита. – И, думаю, этим не кончится.
– По делу Хазаровского?
– Естественно. А по какому же?
– А тебе-то что? Ты ни бизнесом, ни политикой никогда не занимался.
– Поэту невозможно уцелеть, когда стреляют в каждого второго[1], – процитировал Никита.
Не дожидаясь меня, выпил еще.
– Хазаровский человек был, понимаешь? Человек! Нет, не ангел, я не утверждаю. Может, себе в карман и клал. Как дела ведут в колониях – сам знаешь. Но Леонид Аркадьевич не только под себя греб, он не только брал – он отдавал. Науку финансировал, образование, литературные премии учреждал, художников подкармливал. А этому ничего не надо! Ладно, поэты. Мы, допустим, люди бесполезные. Но при нем скоро академиков по чердакам расселять начнут. Ты слышал когда-нибудь, чтобы он что-нибудь хорошее сделал? О злоупотреблениях слухи ходили, было. А о благотворительности что-то нет. Зато теперь поют коллективные гимны! Вместо молитв! По пять намазов на день!
– Народ его любит, – заметил я.
– Народ – это коллективный мазохист, – сказал Никита. – Ради иллюзии защищенности он готов позволить сделать с собой все что угодно. Только иллюзии, заметь! Нет никакой надежной твердой руки господина Страдина – одна пропаганда. И колонии теряем одну за другой, и терроризм, и война, и беднее стали, что бы там ни говорили, – он обвел глазами убогую обстановку. – Вот, смотри, очевидное доказательство. А ты встречался с этой сволочью! Смиренно просил аудиенции!
И он выпил еще, видимо, намереваясь уговорить бутылку в одиночку.
– Я не со сволочью встречался, а с императором, – заметил я. – И Тессианский флот привел Кратосу, а не господину Страдину. Я империи служу, а не тому, кто сидит на троне. Есть родина, понимаешь?
– Ох! – простонал Никита. – Второй Хазаровский! Тоже все говорил, да я – патриот, да я не хочу эмигрировать, да родину не унесешь на подошвах сапог! Его же предупреждали – беги. За полдня, за час, за четверть часа. Нет! Мы Родину любим. Ах, Великий Кратос! На тебе веревочку, на тебе мыло, подвесь меня, любимый, на солнышке! Или под нож, или под топор – тоже выход. И станет небо голубым от нашей крови голубой![2]
– Станет, – серьезно сказал я.
Никита шумно вздохнул и возвел глаза к небу.
– Вы неисправимы, Ваше превосходительство! И где теперь Хазаровский? Нет его!
– Почему же нет? Вроде жив пока.
Я допил вино и вылил себе остатки.
Никита кивнул, наклонился под стол и извлек оттуда бутылку водки «Страдинка».
– Никогда бы не стал пить эту гадость, да дешевая, – сказал он и плеснул себе в бокал из-под вина. – Да, жив пока. Но это ненадолго. Не дадут ему выйти оттуда, несмотря на все заявления о том, что у него нет политических амбиций и после тюрьмы он намерен заниматься исключительно благотворительностью. Как только шумиха спадет – так и придушат тихонько, а потом объявят об инфаркте, и никто не поморщится. Что, заткнешь меня, Ваше превосходительство? А, патриот?
– Не заткну. Любить Родину не значит льстить ей. Но ты преувеличиваешь, по-моему.
Он опрокинул бокал и налил еще.
– Ты наливай, Данька. Ничего, пить можно.
Я последовал его примеру.
