Я последовал его примеру.
– Преувеличиваю, говоришь? – усмехнулся он. – А сам-то? Я слышал, тебя чуть не расстреляли.
– У меня Т-синдром.
– Я в курсе. А когда он начался?
– Уже после этого, на корабле.
– Вот-вот. И откуда же о нем узнали?
– Вероятно, есть какие-то косвенные признаки, по которым можно поставить диагноз раньше, чем болезнь начнет проявляться в полной мере.
– Есть такие признаки: цертис неподалеку летал, свечение углядел кто-нибудь или обожженное дерево, где ты на него опирался. Только по косвенным признакам не расстреливают. По косвенным признакам задерживают и назначают разбирательство. Я видел эти дела. Вот если бы тебя сразу на корабль погрузили без всяких фиктивных казней – было бы все путем. А так – нестыковочка.
– И что ты об этом думаешь?
– Думаю, что в твоем деле были подложные показания. И твой Т-синдром здесь вообще ни при чем. А потом подлог выяснился, и Страдин решил повременить. Вот так.
Я выпил водки и закусил ломтем черного хлеба.
– И кто, ты думаешь, на меня донес?
– Это тебе лучше знать. Но вот что могу сказать совершенно определенно: Страдин обрадовался этому доносу, как дару небес, и тут же за него схватился. На кой черт ему оппозиционный губернатор! И расстрелять тебя побыстрее, думаю, тоже его идея. Только заступился кто-то или скорее подлог стал известен, пусть даже в узком кругу.
– Можно было просто не назначать меня губернатором. Прислать своего.
– Слишком явная несправедливость. Ты же все это начинал. Твоя планета.
– Казнь все равно выглядит большей несправедливостью.
– Не скажи. Предательство есть предательство. Главное, чтобы народ поверил. И оправдываться будет некому.
– Ну, может быть, – сказал я. – Не сходится только одна деталь. У моего дела пятый уровень секретности.
– Какой? А ты не путаешь?
– Вряд ли.
– Ну-у, тогда не знаю. Но Т-синдром уж точно ни при чем.
Мы расслабились, закурили. Никита перекочевал на диван и улегся на подушки. В сигарете – марихуана.
– А знаешь, – сказал он. – У меня страдинский портрет тоже есть. В нужнике. Тебе не надо?
– Пойду, полюбуюсь.
Светлый образ Владимира Юрьевича имеется здесь в двух экземплярах: один в виде дешевого печатного плаката над бочком, и второй – на внутренней стороне унитаза. Я подумал, что перевод голографического изображения на керамику стоил Никите немалых денег, которые можно было бы потратить на жилье. Но видимо, удовольствие каждый день испражняться на императора оказалось для Никиты ценнее.
– Съезжай отсюда, – сказал я на прощание. – Я перевел тебе деньги.
Никита поморщился. Вероятно, перстень связи уже сообщил о приходе денег и их количестве.
– Страдинские? – спросил он.
– Мои.
– Спасибо. Будет возможность – отплачу.
Я кивнул.
Около часа ночи. Возвращаюсь от Никиты. Гравиплан замедляет движение: внизу видны огни студенческого городка. Я насмешливо думаю о том, передаст ли имплантант сообщение Страдину об особенностях сортира Олейникова. Да пусть любуется! Никите терять нечего, не посадят же его за это! А я ему нужен – так что пусть утрется.
Связываюсь с Александром Прилепко. Ни с Юлей, ни с Артуром я связаться не могу – устройства связи у них отобрали, поэтому выхожу на Преображенного.
– У нас проблемы, Даня, – говорит он. – Я рассказал о свойствах имплантированного микроаннигилятора, о которых ты говорил. Он действительно может работать в режиме допросного кольца?
– Так говорят. Проверить пока не было возможности.
– Ладно. Держись на связи.
– А что за проблемы? – спросил я, но слова ушли в пустоту, Саша обрубил канал связи.
Я сжал губы. Да, конечно, теперь мне не доверяют.
И зря. Серебристая сфера вокруг моего сердца разбухает, становится шире и обретает плоть. Возле пальцев синеватое сияние – работа с энергией Аджны. Дается это легко, почти без усилий.
– Саша, – зову я.
Приходит слабый ответ:
– Да. Даня?
– Теперь можно, говори. Я могу заблокировать эту штуку.
– Я тебя обидел?
– Ты все сделал правильно. Мне надо было подготовиться к конфиденциальному разговору. И злоупотреблять этим не следует – может вызвать подозрения.
– Понимаю. Дело вот в чем. Юля говорит, что не может пойти на установку микроаннигилятора, поскольку обладает информацией, которая не должна стать известной властям.
– Насколько у нее явный Т-синдром? Сможет ли она его скрыть?
– Возможно, да. Если только аннигиляторы не ставят всем подряд.
– Когда ваша очередь?
– Ее можно отодвинуть назад. Здесь слишком много желающих побыстрее вырваться на свободу, которые не прочь с нами поменяться. Так что пара дней есть.
– Я постараюсь помочь, но с одним условием.
– Да?
– Тайна должна быть мне известна.
– Хорошо, передам.
Я заканчиваю разговор уже в лифте, и связь обрывается. Двери отъезжают в стороны, и я шагаю в коридор. Он освещен мягким золотистым светом, в конце – темное арочное окно. Возле моей двери, прямо на полу, кто-то сидит, опустив голову на колени. Я не сразу узнаю его.
– Анатоль?
Он поднимает голову, смотрит на меня. Да, Анатоль ван Линнер, геолог с Дарта.
– Извини, Даниэль, мне очень плохо, и больше не к кому обратиться.
– Что случилось? – спрашиваю я, касаясь радужного шара на двери.
Замок щелкает, дверь начинает открываться.
– Физически плохо, – говорит Анатоль. – Мутит.
– Давай руку!
Я помогаю ему подняться.
– Заходи, вызовем врача.
Он усмехается:
– Какой врач, Даня? Это Т-синдром. У меня уже были приступы.
– Обопрись.
Он опирается на мою руку. Заходим в квартиру, я помогаю ему сесть в кресло.
– Я не знал о приступах, – говорю я.
– Это не сразу начинается. У меня же давно.
Серебряная сфера вокруг моего сердца приобретает зеленый оттенок, истончается и разлетается вдребезги. Зеленое сияние поднимается вверх, втекает в руки и исходит из кончиков пальцев.
– Не надо, – говорит Анатоль. – Чем чаще ты используешь Силу, тем скорее болезнь убьет тебя.
– Ну и плевать.
– Ты все равно не сможешь помочь. Просто я не хотел умирать один.
– Я попробую.
Зеленое пламя стекает ему на грудь и охватывает все тело. Я не понимаю, что с ним, словно передо мной не человек. Я могу только наугад лить в него энергию, и это все.
– Как проявляется приступ? – спрашиваю я.
– Тошнит, бросает то в жар, то в холод, и мир начинает мигать, исчезать и появляться, словно я периодически теряю сознание. А потом – сон. Иногда по двенадцать часов.
Я вспомнил цертиса и собственный четырнадцатичасовой сон.
