– Я одно знаю, парни. Пока мы в Другой Чечне, мы неуязвимы. Если повезет и нам удастся выбраться в НИИ, я не знаю, как нас встретят. Может, это будет команда: «Пли!». А может – хлопки пробок из бутылок шампанского.
– Второе вряд ли, – заметил Айдаров.
– Я просто пытаюсь дать вам надежду, – признался Стольников. – Чтобы вы поверили в то, что есть у нас будущее. На самом деле его нет. И нас нет. Никто нас не ждет. И все, что осталось у каждого, – это надежда и друзья. Я хочу, чтобы вы надеялись на будущее, как надеюсь я на то, что бензина хватит до выхода в Другую Чечню. Я точно знаю, что бензина не хватит. Но верю в то, что доедем на последней капле. Так же и вы верьте в будущее. – Стольников помолчал, а потом сказал: – Просто не остается ничего другого.
До выезда в Другую Чечню они не доехали около тридцати километров. Все это время, передвигаясь вперед и стараясь не думать о том, что случится дальше… И когда показался перрон «вокзала», свидетельствующего, что они на месте, Стольников улыбнулся.
– Я хочу закончить работу и искупаться в Средиземном море. Ищу спутников для поездки. Для одного такое путешествие – удовольствие затратное.
Все рассмеялись. На их личных счетах в банках по-прежнему оставалось по три с лишним миллиона долларов у каждого.
– А как же – исчезнуть и не сообщать друг другу мест обитания? – справился Жулин.
– Я подумаю над этим, – сказал Стольников.
Механизм послушно раздвинул перед ними тяжелые створки. Они вышли, готовые ко всему. Но их никто не ждал. Площадь перед въездом была усеяна пустыми бутылками, использованными шприцами, банками из-под пива и колы, сигаретными окурками и объедками. Кто-то, конечно, остался в «Мираже». Но большинство бандитов, недавних пленников «Миража», вошли в тоннель.
– Отдохнем на высоте, – решил Саша. – По дороге подстрелим кого-нибудь и перекусим.
– Главное, чтобы дичь не оказалась потерянным.
Все рассмеялись.
– У меня от них изжога, – сообщил Ключников, вызывая новую волну веселья.
Саша шел позади группы и щурился, когда солнечный свет проникал под козырек кепи.
«Какая сложная штука – жизнь, – думал он. – Она заставляет повиноваться обстоятельствам, а ты думаешь, что управляешь ею».
Он вспомнил, как год назад сидел в парке Инсбрука на полинявшей скамейке. Есть такие, всегда чистенькие, не в угоду авторитету здания установленные, а для отдыха, в накрытых тишиной скверах. Заметил он одну особенность: за установленными для порядка скамьями, рядом с конторами и перед банками, всегда тщательно ухаживают, но… От лавочек таких веет душевной мертвечиной. Рядом с такими лавочками, как в унылых романах, ничего не происходит. Вокруг них отсутствуют признаки жизни, и пыль на них, как на уличных пьедесталах, позволяет разве что сумки на них ставить. Но нет сомнения, что завтра эти скамейки будут вновь выкрашены…
Но скамейки, к которым люди приходят, чтобы остановиться и перевести дух, ласки общения удостаиваются сполна. Оттого чисты они и всегда в ожидании. На одной из таких и сидел он как-то вечером в парке и смотрел на ребенка, играющего с мячом. Надув губы, сосредоточив взгляд на красном мяче, он старательно наклонялся, испытывая при этом привычные для своего возраста проблемы. Поднимал мяч, выдерживал его несколько мгновений, и снова бросал на асфальт. Некоторое время мяч скакал, потом прижимался к дорожке и дальше катился уже бессмысленно и равнодушно. Малыш поспевал вслед за ним по кривой дорожке его следа, наклонялся и, когда мяч сдавался, поднимал и снова бросал. И Стольников вдруг подумал, что с тем же выражением лица, что на лице австрийского малыша, бросал бы сейчас мяч и русский ребенок.
Сигарета дотлевала меж его пальцев, он знал об этом, но не хотелось ни подносить ее к губам, ни выбрасывать. Ватное облако накрыло его и погасило волю. Ребенок занимался делом в трех шагах от Стольникова и просто жил и радовался, не думая о предстоящих жизненных проблемах. Счастливый…
Малыш еще не слышал, как кукует птица в сыром лесу, не видел, как опускается солнце в реку, ему неведом страх, потому что не понимает он причинную связь меж бесстрашием и его последствиями. Обманывают его для того лишь, чтобы поел он или уснул. Не знает он, где начинается день и куда уходит ночь. Малыш просто бросает мяч, поднимает его и бросает снова, не тяготясь багажом пережитых впечатлений. Завтра или через месяц произойдет нечаянное, и мяч, угодив под колеса автомобиля или напоровшись на стекло, исключит необходимость обращать на себя внимание. И за мгновение до понимания малышом ненужности старой вещи, вспомнит ребенок минуты, когда обоим им было хорошо. Последнюю игру, последний отскок, последний бросок – и заплачет, понимая, что все кончено. И будет познана им первая трагедия жизни…
«Мы с ним разные, – думал Саша, – как щенок и забуревший пес». Стольников слышал сотни раз пение птиц в лесу. Его до сих пор не выпускает из плена наслаждение от близости с женщиной в присутствии погружающегося в уснувшую реку солнца. Был сотни раз обманут он, предан, любим и ненавидим, познал страх и отчаяние, страсть и холодный расчет, и всего одна мысль, скользнувшая всуе и отвергнутая за нелепостью, легко вбирает в себя все мироздание этого малыша. Стольников пытался понять, отчего, когда ребенок поднимает для очередного броска мяч, испытывает и он волнение, кажущееся ему знакомым. И, если они настолько непохожи, почему радостно Стольникову наблюдать за тем, как скачет мяч?
Возможно, в этом и заключается Истина, которая существует сама по себе, приходит не по требованию, а с усталостью от прожитого и пережитого… А шар жизни так и будет катиться… И жизнь снова и снова будет наполняться любовью, сладким поцелуем женщины, восходом солнца, новым звучанием слов «люблю» и «верю»..
Стольников в тот вечер подарил аллее улыбку и поднялся со скамейки.
А сейчас снова шел на смерть, думая о будущем. Он очень хотел вернуться в тот парк и, если повезет, снова встретить того малыша.
Через четверть часа группа исчезла в раскаленной дымке равнины…
