Я медлю. Меня охватывает паника. Кричать? Умолять не делать этого? Пытаться вырваться? Глупо и бесполезно.
Ройтман выжидающе смотрит на меня, наконец строго спрашивает:
– Мне вызвать охрану?
Охрана осталась за дверью.
– Лео, это штатная процедура, – говорит Жанна.
Я скидываю камзол, вешаю на стул у стены.
– Ну, слава богу! – говорит Ройтман. – Вы же взрослый, разумный человек, а ведете себя, как нашкодивший подросток. Сюда!
Он помогает мне лечь.
– Руки вдоль тела. Вот так.
Браслеты касаются таких же молочно-белых квадратов на столе и прирастают к ним.
Я понял, что мне это напоминает: холодный расплавленный воск, способный мгновенно застывать по приказу тюремщиков.
Ройтман надевает мне на палец кольцо, похожее на допросное, а потом что-то делают с браслетами, так, что я чувствую, что сигнал от биомодераторов проходит, контакт есть, и даже ощущаю далекое присутствие Сети.
– Это контактное кольцо, – говорит он. – Для связи с биомодераторами.
– Я понял.
Сверху надвигают блок излучателей, похожий на бестеневые лампы. Тот самый легендарный стационарный биопрограммер. Мощность огромная, продолжительность работы – несколько часов.
Тихое жужжание. Не чувствую я абсолютно ничего, так что моя попытка сопротивления теперь кажется воистину абсурдной.
Продолжается это секунд пять.
– Все, – говорит психолог. – Вставайте.
– Что это было? – спрашиваю я, поднимаясь.
– Гормональная регуляция, – говорит он. – Слабенькая. Думаю, у нас и так не будет проблем. Берите камзол, пойдемте.
От этого разъяснения мне становится не по себе. Но это чувство быстро проходит, воли к сопротивлению нет ни в малейшей степени.
За дверьми он кивает охране.
– Идите, ребята. Все в порядке.
Дальнейший путь мы проделываем втроем: Евгений Львович, Жанна и я.
Еще одна дверь с надписью A3. Я уже знаю эту азбуку. Не поленился изучить еще в тюрьме. A3 означает группу преступлений. Тяжкие, экономические, ненасильственные. Мошенничество, казнокрадство, коррупция, и все в больших количествах. Налоговые преступления проходят по АО, и за них обычно не помещают в Центр. Но мне навесили мошенничество, так что A3. Есть еще А4, для рецидивистов.
Дверь блока запирается на электронный замок, но шлюза здесь нет.
Еще один коридор.
Десятая камера. Ройтман касается рукой полусферы замка. Слышен щелчок. Он берется за ручку и открывает.
– Заходите, Леонид Аркадьевич, здесь вы проведете ближайшие месяцы.
По приговору два года. Я вопросительно смотрю на него.
– Составим психологическое заключение – будет видно, – говорит он. – Но, по моему опыту, два года по A3 – это перебор. Всякое лекарство хорошо в меру. При передозировке возникает интоксикация.
Камера маленькая, где-то три на четыре, довольно чисто, окно без решеток выходит во внутренний двор. Не открывается и, наверняка, не бьется. Прохладно, высоко под потолком – кондиционер. В углу – металлическая раковина и унитаз. В противоположном – экран стереотелевизора.
Ройтман закрывает за нами дверь, слышен щелчок замка. Жанна придирчиво осматривает помещение.
– Располагайтесь, Леонид Аркадьевич, – говорит психолог, и в тоне не слышно издевки, хотя по смыслу сказанного она должна там быть.
Сажусь на кровать. Кроме нее в камере есть два стула и стол с прикрученными к полу ножками.
– Ну, все в порядке, мадемуазель де Вилетт? – спрашивает Ройтман.
– Ноутбук есть? – интересуется она.
– Конечно, – он достает с полки старомодное раскладное устройство с клавиатурой и экраном, дает мне. – Непривычно, но ничего, освоитесь. От Сети изолировано, естественно.
Это ископаемое толщиной примерно в полпальца и довольно легкое, крышка сияет, как унитаз. Я неуклюже жму кнопку включения, и на экране, похожем на экран стереотелевизора, возникает текст приветствия.
– Оно хоть на голос реагирует? – со вздохом спрашиваю я.
– Конечно, Леонид Аркадьевич, – говорит Ройтман. – Ну, что ж мы!
Ладно, в тюрьме было еще хуже. Я чувствую себя инвалидом, вынужденным пользоваться неуклюжими костылями. Неужели нельзя было оставить устройство связи? Ну, пусть заблокированное!
– Нельзя, – сказал Ройтман. – Техника безопасности. Это не мое правило.
Я вздохнул, полгода я набиваю тексты на клавиатуре непривычными пальцами, как пятилетний ребенок, и передаю тюремщикам, чтобы их отправили.
– Так, – он сел на стул напротив меня. – Мадемуазель де Вилетт мы отпустим?
– Нет, – сказала она. – Я хотела бы задержаться до обеда.
– Да не морят здесь голодом, – усмехнулся Евгений Львович. – Кормят, по крайней мере, не хуже, чем в блоке F.
– Я задержусь, – повторила она.
– А что это за блок F? – спросил я.
– Блок смертников.
Наверное, только после этой фразы я вполне осознал, где я.
– У нас еще полчаса, – сказал Ройтман. – Потом пойдем в столовую, и я вам все покажу. С восьми утра до восьми вечера комнаты не запираются. Можно общаться друг с другом, ходить в столовую и на прогулку. Здесь отдельный двор, – он кивнул в сторону окна. – Убийц, воров, грабителей нет. Блок А предназначен для осужденных за ненасильственные экономические преступления. Так что народ спокойный, мирный и эксцессов обычно не бывает. После восьми надо быть в своей комнате. Если вас обнаружат за ее пределами – больших неприятностей на первый раз не будет, но в дальнейшем лучше не нарываться, на часы посматривайте, их здесь много. В наказание комнату могут круглые сутки оставлять запертой и так до недели. Практически одиночка. Здесь это переносится очень тяжело. Если вы мне понадобитесь, я вас найду по сигналу браслета. Я понадоблюсь – заходите ко мне в кабинет, я вам покажу.
Обед не вызвал нареканий ни у Жанны, ни у меня, почти то же самое, что в изоляторе, не слишком вкусно, но вполне съедобно.
Мы с ней поцеловались на прощание, и она обещала навестить меня через пару дней (Жанна готовила апелляцию).
Потом мне позволили связаться с семьей по очередному ископаемому устройству. С трубкой, в которую надо говорить. Неужели эта штука способна дозвониться до перстня связи?
Способна.
Я сказал, где я, и что все в порядке.
И остался наедине с Евгением Львовичем.
– Нам надо поговорить, – сказал он. – Пойдемте.
Он привел меня в свой кабинет (через три двери от моей камеры и немногим больше) и запер дверь.
Предложил сесть и попытался начать душеспасительную беседу.
– Неужели вы не понимаете, что дело сфабриковано с начала и до конца? – угрюмо спросил я.
– Неужели совсем без греха? – улыбнулся психолог.
Молчу, глядя на ненавистные браслеты. Говорят, потом, когда их снимают, кожа слезает чулком.
