class="p1">— Да… — с трудом проговорил я, — Отзывай людей… Хватит… Я…
А где я вообще? В каком-то переулке…
— За двором Морозовых… В переулке, что на церковь строящуюся выходит…
— Семена Столпника? Викешенька, Семена Столпника?
— Да…
Я сполз по стене, чувствуя, как исполосованная спина трется по гладким бревнам, но не чувствуя боли. И нет, я не отрубился.
Я держался, я продержался до того момента, как послышался топот подков и ко мне бросились люди в черных одеждах, среди которых я увидел Клаву.
Только после этого я все же потерял сознание.
«…при державе царского величества… Русским государством завладеть… самому государем быть… Антошку сына Павлова, вышедшего из рода Морозовых… смертною казнью… отсечение головы…».
Хрясь!
Голова бывшего боярина Морозова, бывшего царского фаворита, бывшего человека, со стуком упала с плахи на помост, но палач, подхватив ее за волосы, поднял высоко вверх и показал взревевшей толпе. Для того чтобы все, кто пришел на Лобное место, могли самолично убедиться — казнили именно Морозова и никого другого. А потом бросил в корзину.
Любит народ, когда бояр казнят.
* * *
Если вы считаете, что после того, как я вырвался из морозовских подвалов, я пришел в себя в мягкой постельке, напоенный лекарствами и поцелованный в носик — то черта с два вы угадали… прости меня, Господи, за упоминание нечисти…
Я перекрестился.
Я пришел в себя буквально через несколько минут, когда меня растирали снегом, чтобы побыстрее привести в чувство. Не успел я очухаться, как мне по-быстрому набросали на спину лечебных Слов, всунули в рот горлышко бутылки с целебными зельями — хорошо иметь свою собственную ведьму, верно? — накинули на плечи шубу, нахлобучили колпак — шапка у меня была одна — и потащили вперед, туда, где уже скакали кони царских стрельцов.
Все ж таки ту перестрелку, что мы устроили, слышала вся Москва и просто так ее спускать никто не станет.
Морозов, злой как волк, стучал посохом о мостовую, что-то доказывая прибывшему главе Приказа тайных дел, царевичу Ивану, злому, как целая стая волков. Его можно понять — только-только вступил в должность, только-только пришел в себя после царского пира, а тут такая подстава. И самое главное — неизвестно, кого хватать. Морозова — так вроде не за что, это на него напали…
И тут появился я.
Боярин, увидав меня, тут же понял, кто это ему напакостил. По-другому произошедшее и не назовешь — никто не был убит, да даже не ранили никого, а постройки почти и не пострадали, по большей части они были защищены Словами и не загорелись, да даже и не закоптились, сколько мои девчонки ни забрасывали их файерболами.
Понять он успел. Что-то сделать — нет.
Я, не дожидаясь реакции, спрыгнул с коня и тут же наехал на Морозова, обвиняя его во всех смертных грехах сразу, от моего похищения до измены государю. На последнее царевич никак не мог не отреагировать, отчего тут же повернулся к боярину и потребовал объяснений. Морозов заверещал, что это все клевета и наветы и никаких доказательств у меня нет.
Наивный.
* * *
«…царского величества… Русским государством… государем быть… Петрушку сына Антонова, вышедшего из рода Морозовых… казнью… отсечение головы…».
Хрясь!
Голова старшего сына отправилась туда же, куда и голова его отца.
* * *
Нет, отправься я домой лечиться, Морозовы наверняка бы успели все возможные улики прибрать — к вопросу о том, зачем я так сразу рванул, так сказать, в бой — и ничего доказать я бы не смог. Наверное, надо было бы где-то в укромном месте камеры оставить надпись на стене, типа «Викентий Осетровский мотал здесь срок»… интересно, когда уголовники в камерах нечто подобное пишут — они от скуки маются или тоже на случай, если вдруг понадобится доказать, что они здесь сидели, а не грабили пивную на улице Колтушкина?
Надписи от меня не осталось. А вот одежда в пыточной — осталась. Шапка моя горлатная валялась смятая в углу. Причем то, что она именно моя — неопровержимо доказывала моя собственная эмблема. Сбледнувший Морозов вякнул что-то в стиле «Не мое, подкинули враги!», но я, сбросив кафтан, показал свою исполосованную спину, а потом — кнут, которым меня секли. Добавив, что секли меня для того, чтобы я выдал нечто, необходимое Морозовым для того, чтобы царя извести.
Царевич Иван быстро притащил откуда-то эксперта, который поколдовал над кнутом и сообщил, что кровь на нем действительно моя — эй, а почему у нас в Разбойном так никто не умеет⁈ — и тут Морозовым окончательно поплохело.
* * *
«…царского величества… Русским государством… Алешку сына Антонова, вышедшего из рода Морозовых… отсечение головы…».
Хрясь!
— За маму… — прошептала Настя, сжав мне руку, — За маму…
По ее щекам текли слезы. Она ничего не забыла и ничего не простила. И сейчас ее горе наконец-то ее отпускает.
* * *
А дальше был сыск, продолжавшийся несколько недель, почти до самого Нового года… ну, до нашего Нового года, здесь он уже прошел первого сентября. Я просто еще не переключился.
Измена Морозовых была подтверждена и доказана — а попробуйте отказаться под Царским Повелением? — и вот сегодня царь-батющка, в непредставимой милости своей, приказал казнить всех причастных путем отсечения головы.
А мог бы и на колы рассадить, с него сталось бы.
Род Морозовых, кстати, вовсе и не пресекся — остался сын старшего сына, ну, то есть, внук, к которому и перешло главенство в роду. Правда сыну тому — два годика, но тут уже точно не моя проблема, как там он будет родом управлять.
* * *
Бирич-глашатай достал из сумки очередной сверток. Царь государь, сидевший тут же на помосте в кресле с высокой спинкой, почти на троне, оживился и обвел притихшую толпу суровым взглядом.
«…царского величества… Русским государством… Марфушку дочь Васильеву, вышедшего из рода Морозовых… отсечение головы…».
А вы как думали? Если женщины могут служить в приказе, быть главами боярских родов — значит и казнены они могут быть точно так же, наравне с мужчинами, без всяких поблажек. Равенство — оно такое, о двух концах.
И все равно сердце как-то сжалось…
Боярыня, судя по всему из-за крушения всех надежд, шагала к плахе как заводная игрушка, дергаными шагами, без всякого выражения на лице. Босиком в длинной простой рубахе. Споткнулась о плаху, опустилась на нее…
Хрясь!
Даже на отрубленной голове ее лицо нисколько не изменилось…
— Вот и все! — Аглашка толкнула меня острым локтем в бок и довольно улыбнулась. Все ж таки, видимо, какая-то нотка ревности к боярыне у нее проскальзывала, мол, ты ее голой раньше меня увидал… А теперь повод исчез. В корзине на помосте.
Да, Аглашка. Она, узнав о том, что мы собираемся валить из Москвы, и так рванула к нам поскорее, так еще и сколько времени прошло, пока следствие продолжалось. Так что мы уже давно вместе.
Правда, сам отъезд из столицы никто не отменял.
* * *
А вы как думали — за раскрытие коварного заговора царь-батюшка меня вознаградит по-царски? Денег отсыплет, земельки прирежет, шубу со своего плеча? Ага, щас.
Как у царей бывает — не казнил, считай, наградил.
А казнить меня, оказывается, было за что.
Буквально на следующий день после своего похищения-освобождения я был вызван в царские палаты, где, стоя на коленях перед троном, узнал, что я, Викешка Осетровский, как только узнал о готовящемся заговоре — тут же должен был бежать к нему, царю, и немедля обо всем доложить. Да, даже несмотря на то, что речь шла о его любимчиках, да, даже несмотря на то, что я немножечко сидел в плену. У русских, как известно, даже смерть не является уважительной причиной, а тут всего-то какой-то плен. Смог свою орду собрать — смог бы и до царя весточку донести.
А посему — плюс на минус дали… не плюс вовсе, это царская воля, а не математика. Ноль они дали. Вернее — минус, но маленький. Мне милостиво сохранили жизнь — а то я во время этого, скажем так, разговора, чувствовал то приближение лезвия топора к шее, то неструганой деревяшки к другому, более чувствительному месту — однако царь выразил свой гнев тем, что велел мне убираться из Москвы и не попадаться ему на глаза, пока он меня не простит. Куда убираться — ему глубоко по барабану, но он, царь государь, напоминает, что я еще должен себе
