сегодня хватило.
Я только потом сообразил, что испугало наследника в эйнитском поселении. Он никогда не видел столько молодых людей, хорошо обученных в плане владения психикой. Никогда не видел такую толпу истников.
Эйниты в плане психического продвинуты все. И тренированы они как надо, и с этикой поведения у них всё в норме — на гостей бросаться не будут.
Нас заметили, меня ещё и узнали. Мысленно прикасались. Я ощущал любопытство, попытки пошутить со мной, приглашения размяться, искупаться вместе.
Меня толкали тихонечко взглядами и тут же откатывались, мол, шутка, капитан, но… идём с нами, а?..
Эберхард у эйнитской молодёжи вызвал сначала любопытство, потом недоумение, а после такую явную неприязнь, что мне пришлось быстрей загонять его в дом.
Его тут «прочитали» на раз. Для эйнитов он был «грязным». Хотя алайская охрана честно сопроводила пацана до гостевой ванной комнаты в доме Рюка, дала возможность помыться и привести в порядок одежду.
Я отметил, что наследник задремал в кресле, но он тут же вздрогнул и открыл глаза.
— Может, ты всё-таки в постель ляжешь?
Сам я читал полулёжа, пользуясь мягким светом шара с бактериями. Раньше я думал — инертный газ, оказалось, живые мелкие тварюшки.
Эберхард не ответил, отвернулся. Тень упала на его лицо, и мне показалось, что на глазах у него снова блестят слёзы. Да сколько можно!
Он понял мою реакцию и спрятал физиономию в ладонях.
— Не кончились они ещё у тебя? — спросил я устало. — Хватит уже реветь. Договорились же, что я тебя простил, а ты больше не свинячишь.
Он всхлипнул. Я вздохнул.
— Давай, ты ляжешь, а я тебе почитаю?
Таким манером я усыплял малую. Она давно спала рядом со мной, свернувшись у стены клубочком.
Эберхард покачал головой:
— Я не могу здесь спать. Здесь всё слишком живое. Стены смотрят.
Он замолк, понимая, что стучится не в ту дверь, и такого сочувствия, какого бы ему хотелось, он от меня не дождётся.
Кьёша, разбуженная разговором, вылезла из-под кровати и уселась, постукивая хвостом по деревянному полу.
Я встал. Отложил книгу, подаренную мне Драгое. Сгреб Эберхарда вместе с пледом и перенёс в добытую специально для него кровать. Не раздевая накрыл простынёй.
— Всё. Я сказал — спать! Ты закрываешь глаза, и никакие стены на тебя уже не смотрят!
Ругался я шёпотом. Дом спал, я тоже слышал его сонное, размеренное биение.
Сел рядом:
— Слушай. Вот он пишет «Ведь только у намоленного мира есть стены». И ты говоришь: «Стены смотрят». Это стены нашего уклада, образа жизни?
Наследник посмотрел на меня мокрыми глазами и кивнул.
— Ты лучше стихи почитай? — попросил он.
Я перелистал настоящий бумажный томик.
Пить в одиночестве кофе. Молчать,
Ради беседы с собой.
Снега печаль. И тоски печать.
Энио-экле… Не отвечать.
Сдохнуть вместе с судьбой.
Пытка соЗнания. Как поймёшь,
Где сам себя терял?
Снова забудешь, снова уйдёшь,
Тайны рожденья укроет ложь —
Знание — яда фиал.
Страх самого себя не объять,
Сколько себя не пей.
Энио-экле… Закончить-начать.
Зло и добро перестать различать —
Что может быть больней?
Не торопись тех, кто мёртв, любить,
Верить — не торопись.
Жизни как бусы нижи на нить.
Паркам привет. Им над небом плыть.
Нам же — направо и вниз.
— Это раннее, — пробормотал Эберхард и закрыл глаза. — Он это в академии написал. Перелистни.
— А что такое энио-экле?
— Ноль и один. Эта пара символизирует начало и конец…
Я перевернул две страницы.
Кому бы сдать душу в аренду?
Простаивает часами…
К деньгам не радеет. И к бренду
Не тянется. За небесами
Всё ищет звезду, что сорвётся.
Снежинку, что в такт закружило.
Заплачу — душа улыбнется.
Вот так нам: мне больно, ей живо.
Иначе — всё ложь, да рассудок.
Все только иллюзия веры.
Да правды тупой закоулок.
Да вбитые с детства примеры.
Но…что мне примеры, коль окон
Всё больше и больше открытых?
Всё легче мой след… Не протоптан
Тот путь, где обители срыты.
Где стены вздымаются храмов,
Что сердце увидеть страшится…
Где солнце не мимо, а прямо…
Сквозь сердце на спицу садится.
— Такое ощущение, что он всё время думал о смерти, — сказал я, и голос вдруг прозвучал одиноко и гулко.
Эберхард спал. Он словно бы ушёл от меня в ту дверь, которую искал в своих стихах совсем молодой парень, будущий великий поэт и философ, а в те годы — такой же мальчишка. Тот, которого назовут потом Рогард.
Я сжал подарок Локьё, пристроенный на шнурке рядом со спецбраслетом. Звериная морда на бляшке была похожа на медвежью, металл — серебро с медью.
Крови одной со смертью.
Тихая поступь дней
Лишь испугает тело,
Душу не разорвешь.
Но, обретая вечность,
И принимая меч,
Эту тоску по свету
С обуви не стряхнешь.
* * *
Это утро могло бы стать самым счастливым в моей жизни.
Лиина куда-то отослала Брена, а сама занялась стиркой, вручив мне всех детей. Я едва достал себя из мира снов, сидел в трусах на кровати, но ей это не помешало.
Энжелин тут же затеял войну с толстым хвостом Кьё. Пуговица скакала вокруг, требуя дать ей подержать крошечную Камалу. Та играла пальчиками, мягонькая и сосредоточенная.
Последним пазлом был Эберхард, читающий в кресле у окна мою книгу. В ногах у него прятался от Энжелина Кай.
Мне давно хотелось взять к Локьё дочку, но я всё не осмеливался попросить об этом Айяну. Майи-эль уже два с половиной года. Эта лягушка-путешественница была бы рада.
Тем более, она отлично знает и Роса, и Джоба, и Дерена. И всё-таки…
Космос — не прогулка по храмовому саду. Мы привыкаем к нему, как к наркотику, но ребёнок может быть слишком мал для этой вселенской иглы.
К Энжелину мне не удалось пока подобрать ключик. На руки он не шёл. Камала же прижималась так, как не умела и Пуговица, согревая мне грудь и сердце.
Десять минут назад я проснулся в холодном поту.
Сон был из детства — оскаленная мумифицированная мордочка хомячка-хунгу. Маленького
