и вода потемнела, став алой, как кровь, как волны Великой Реки в момент разлива, несущие плодородный ил.
Император поднял свой хопеш и, встретившись взглядом с Хэфером, кивнул, безмолвно сообщая: «Верь мне».
Хэфер не мог не верить. Он был частью Ваэссира, он был един с намерением своего отца.
Клинок, зачарованный кровью врагов, закалённый в горниле войны, рассёк руку Императора. Не алая, но сверкающая солнечным золотом – так ясно для их изменившегося жреческого зрения – кровь Владыки полилась в чашу. По молчаливому велению отца Хэфер повторил этот жест уже своим клинком. Боли не было. Солнечная кровь просто покинула плен его тела, сливаясь с паводковыми водами [15] в чаше. Его жизнь, его любовь, всё, что он хотел и рад был отдать.
И когда хопеш Императора был занесён над его жрицей – он не испугался, не усомнился ни на миг…
Многоликое присутствие Стража Порога заполнило собой всё. Не было страха – лишь осознание и предвкушение.
Воды Перерождения пели свою песнь о смене эпох, о тысяче тысяч жизней, составлявших мир на всех планах бытия. Эта песнь завораживала, звала, оживляла память о воплощениях былых и грядущих, составляя её существо в единое гармоничное целое. То, чем она была. То, что являла сейчас. То, чем могла стать, сообразно своему выбору. В танце эпох не было места сожалению – лишь вечность и бесконечность пути.
Вечность и бесконечность…
Она оставляла хрупкость своей формы, оставляла нити, позволявшие ей ткать узор событий вместе с другими живущими.
Что на небе, то и на земле, что на земле, то и на небе.
То, чем ей предстояло стать, будет ткать иные нити. А сейчас она возвращала свою часть власти над земными событиями Водам Перерождения…
Но мягкий сумрак Западного Берега не успел принять её, рассечённый животворным сиянием. Страж Порога, ждавший её, не препятствовал ей услышать иной Зов.
Она вспомнила, что значит иметь взор, и увидела ослепительный рассвет.
Она вспомнила, что значит иметь слух, и услышала клич сокола в сияющей чистоте полузабытых небес.
Рассвет принял непостижимую форму, которую сейчас она могла осознать и ощутить, – форму, которую не под силу было передать даже искуснейшим мастерам, кроме как символически. Если бы жизнь земли, жизнь народа, которому она принадлежала своей душой, могла бы вдруг обрести воплощение, – оно было бы таким.
Ослепительным рассветом, крылатым солнечным диском, поющими токами жизни.
Вернись к нам… И будь рождена снова…
Этот приказ был сильнее зова Вод Перерождения – или, напротив, един с ними? Всё, что составляло её суть, потянулось навстречу рассвету, раскрываясь с новой силой, в новом совершенном и гармоничном звучании.
Преодолевая смерть, живи моей жизнью…
Рассвет слил её с собой, даруя новое дыхание, новое биение сердца.
А потом она вспомнила, что значит иметь тело… и пришла боль.
Но боль означала жизнь.
Распахнув глаза, она увидела занесённый над ней клинок, и в следующий миг тот вонзился, казалось, в самое сердце её существа.
Собственный крик оглушал её, болезненный, как самый первый вздох. Сердце захлебнулось новым ритмом.
Расплавленное солнечное золото вливалось в её горло, вливалось в её жилы, воспламеняя кровь, заставляя бежать в ином ритме, переплавляя изнутри саму её плоть. На миг она сама стала этим золотом, стала кличем сокола в распахнутой бездне небесного храма.
Крик, зов, речитатив заклинаний – всё смешалось, слилось в песнь новой жизни, выковывая заново её саму.
«Меня нет… Я больше не знаю себя… Или знала всегда?..»
«Я с тобой. Всегда с тобой… Вернись к нам…»
Этот зов был мягче приказа, вернувшего её на Берег Живых, мягче воли, разрушившей её и воссоздавшей в новом качестве. Но её сердце пело, раскрываясь ему навстречу в узнавании.
– Хэфер… – выдохнула Тэра, обретая себя, и закрыла глаза, прячась от ослепительного сияния в хрупкой темноте век.
Её новый рассвет был ей пока не по силам. Ко многому предстояло привыкнуть.
Но Хэфер был с ней, а значит, она сможет всё.
* * *
Впервые за долгое время сны принесли не тревогу, не тягучий тёмный страх ожидания, но покой. Солнечный свет касался его щеки, тёплый, явственный, а внутри царило осознание, что всё будет хорошо. В этом ощущении хотелось пребывать и дальше, но тело пробуждалось, напоминая о действительности ноющей болью.
В этой действительности не было ни света, ни тепла – только тяжёлое смутное ожидание.
Перкау медлил открыть глаза, прислушивался, пытаясь понять, был ли кто-то рядом с ним. В последние дни сюда не приходил никто, кроме стражей и целительницы, а точнее, жрицы-дознавательницы из свиты Великого Управителя – Итари Таэху. Она говорила спокойно и ласково, а её руки дарили облегчение, но он не обманывался насчёт её целей.
Жрец Ануи, так умело коснувшийся его отчаяния, пытавшийся обменять сведения о его родном храме на тайну, которую хранил Перкау, больше не возвращался. Бальзамировщик так и не узнал о судьбе своей общины, но успокаивал себя тем, что уже сделал для них всё, что мог. Поддаться отчаянию настолько, чтобы предать Хэфера и Тэру, было нельзя…
С этой мыслью он вспомнил вдруг, что ему снилась Тэра – живая и счастливая. Именно Тэра принесла с собой тепло и свет, которые его разбудили. Перкау закрывал своё сознание, чтобы его ученица не почувствовала то, что ему пришлось испытать. Но каким-то образом он сам ощутил её… или же просто выдавал желаемое за действительное. Ещё недавно мысли о Тэре были сопряжены со страхом, скручивающим внутренности в тугой комок. И вдруг – тепло… Среди своих тревог Перкау словно потерял способность мыслить трезво. Но бальзамировщику и правда необходимо было верить, что у его маленькой жрицы всё хорошо, и он был благодарен Богам за этот сон, за добрый знак. В конце концов, Тэру защищали сам Ануи и царевич Эмхет.
Нехотя Перкау открыл глаза, встречая всё тот же мягкий полумрак, подсвеченный огнём светильника. Раз светильник горел, значит, жрица была где-то здесь, ждала его пробуждения.
Перкау чуть пошевелился. Да, его кости не были сломаны, но плоть пострадала достаточно, в этом он уже успел убедиться – не просто так Итари не сразу позволила ему посмотреть. Раны и ожоги подживали, подчиняясь искусству Таэху и её снадобьям. Дело двигалось медленно – внутренне он противился исцелению, это подмечала и сама жрица. Исцеление отсрочивало смерть. Инстинкт плоти – жить во что бы то ни стало – был не сильнее разума,
