это ты меня травил. Не простит. Она… такая.
Тут Глувилл услышал приглушенный шум, словно кто-то сполз по стенке и повалился на пол. А потом до него дошло, что кроме эпикифора падать было некому.
* * *
Женщина была высокой, с коротко стриженными волосами и большими черными глазами. Когда она увидела эпикифора, глаза ее сделались совсем уж большими.
– Ваша люминесценция? Робер… О боже! Что с ним?
– Травили, – неохотно сообщил Глувилл.
– Чем?
– Не знаю. Чем-то таким, что через кожу проникает.
– Через кожу?
– Да. Взял он, значит, перо. Ну, и…
– Так, так…
Женщина поставила на пол большой масляный фонарь, ловко закатала рукав и взглянула на распухшую руку эпикифора.
– Понятно, – сказала она. – Аква пампаника. Что же еще… Ах, милосердный наш орден! Добрейший и сострадательный… Вероятно, обрат бубудумзел постарался?
– Он, – сказал Глувилл, не вдаваясь в подробности.
Впрочем, женщину интересовало другое.
– Сколько времени прошло?
– Да уж сутки скоро будут.
Женщина вздохнула с облегчением.
– Ну, тогда самое страшное позади. Обрат коншесс, бросьте ваши арбалеты и помогите поднять его люминесценция наверх.
– Вы меня знаете? – удивился Глувилл.
– Конечно. Беритесь за плечи, пожалуйста. Я возьмусь за ноги, хорошо?
– Да-да.
Вдвоем они подняли эпикифора по винтовой лестнице и оказались в просторной, но скупо обставленной келье с двумя окнами. На подоконнике каждого горело по лампаде. Глувилл сообразил, что именно эти два окна они видели снизу, когда пробирались через камыши. Два окна в ночи… Не каждого они ждут. Наверное, это был знак.
Эпикифора уложили на кровать. Женщина зажгла еще несколько свечей. И тут Глувилл тоже узнал ее.
– Леонарда? Обратья аббатиса?!
– Да, – сказала женщина. – И что из того?
– Нет, ничего. Не ожидал вас встретить.
– Нас, людей, на этой планете не так уж и много, коншесс Глувилл, – усмехнулась аббатиса. – Так что рано или поздно все когда-нибудь да и встречаются. Если раньше не умирают, разумеется…
Говоря эти слова, она сняла с эпикифора мокрые башмаки, а затем, ничуть не смущаясь, – панталоны.
– Эге, – сказала она. – Пиявки. Очень кстати.
Одну за другой она сняла кровососов с ног и перенесла их на распухшую руку. Затем попросила Глувилла:
– Ваших тоже давайте. Я отвернусь.
Они молча понаблюдали, как пиявки разбухают на руке больного. Те сосали вначале жадно, затем – все более вяло и неохотно. Через пару минут вовсе начали одна за другой отваливаться.
– Дохнут, – радостно сказала аббатиса.
– Дохнут, – подтвердил Глувилл. – И что?
– Значит, и в самом деле – аква пампаника. Что ж, будем лечить. Спасибо вам, обрат Глувилл.
Глувилл закашлялся.
– Да вроде не за что.
– Как – не за что? Без вас эпикифор ни за что бы сюда не добрался. Вы оказались верным человеком.
– Так… это. Без эпикифора сам погибну.
– А с ним?
– А с ним не пропадешь.
Аббатиса еще раз усмехнулась. Неожиданно для себя Глувилл разгорячился.
– Точно говорю! Всегда что-нибудь удумает. Головища – во! Будто у небесника какого, прости господи. И стрелок хороший. Да вы сами, небось, знаете.
Аббатиса перестала усмехаться и улыбнулась.
– Что скрывать? Знаю я этого стрелка. Ну, давайте спасать его головищу. Может, и в самом деле на что-нибудь сгодится.
* * *
– Безумие!
– Я так не думаю.
– Ты уверен?
– В отношении тебя и Зои? Почти.
– А в отношении себя? Сомневаюсь, что казни небесников забыты.
Эпикифор поднял одно левое плечо, поскольку правое плохо слушалось.
– Лео, кроме казней у меня и прочих грехов хватает. Но другого выхода нет. Порты, границы, деревенские усадьбы друзей, если таковые у нас еще остались, – все это будет под наблюдением гораздо раньше, чем мы туда доберемся. А то, кем вы мне с Зоей приходитесь… Керсис это непременно разузнает.
Эпикифор перевернулся на спину и, глядя в потолок, словно читая невидимые строки, продолжил:
– Он поставил на карту все, и он в двух шагах от абсолютной власти. Я прекрасно его понимаю. Более того – знаю дальнейшие шаги. В свое время я и сам ради власти в ордене наворотил немало, а уж этот-то… Он готов на любые мерзости, можешь не сомневаться. Единственное, что не может прийти в его порочную голову, так это вот то, что я предлагаю… понимаешь?
Обратья аббатиса с некоторой тревогой выглянула в узкое оконце.
– Да. Цель понимаю. Но как ее достичь, каковы средства? Они есть?
– Средства имеются. Только вряд ли у нас в запасе больше двух суток. Потом начнется гонка без правил. Так что…
Аббатиса вдруг погладила эпикифора по руке.
– Болит?
– О, гораздо меньше.
– Это правда?
– Да.
– Вся правда?
Робер рассмеялся.
– Нет, конечно. Как всегда. Но мне сейчас нужны не столько руки, сколько ноги.
– А голова?
– Да, и голова тоже.
– Больше ничего?
– А что еще? – простодушно спросил великий сострадарий.
Леонарда откровенно улыбнулась.
– Еще? Мне от вас потребуется как раз вот это вот самое «что еще», ваша люминесценция. Как плата за лечение в монастырских условиях. И как проверенный способ исцеления мужского организма от чего угодно кроме глупости.
– О, сколько угодно! Если лечащий врач не против.
– Лечащий врач совсем не против. Ты поразительно быстро восстанавливаешься, Роби. Все с тебя – что с гуся вода. Даже аква пампаника! Прямо как святой Корзин… Живуч, батюшка.
– Попробовала бы ты без этого стать эпикифором.
– Лучше я попробую самого эпикифора. Отвернись, натяни на голову покрывало. Да и глаза закрой свои бесстыжие.
– Может, мне еще и в другую келью выйти?
– Ну-ка! Сейчас получишь у меня! В какую такую другую келью? Сейчас ты все получишь у меня. Понял?
– Точно? Не надуют?
– Получишь, получишь… Все, что захочешь. Эх, Робер! Как долго мы не виделись…
– Да, кстати, – Робер приподнял краешек покрывала, – посмотреть есть на что.
И тут же получил нежный щелчок по носу.
– Знаешь, – сказала Леонарда, – я даже рада, что тебя свергли.
– Ну, – мудро заметил эпикифор, – во всем есть свои плюсы.
Но при этом тихонько вздохнул.
* * *
Подземный ход был старый, неухоженный, местами полуобвалившийся. Пробираться по нему стоило немалых трудов, временами приходилось сгибаться в три погибели и даже опускаться на четвереньки. После упражнений с веслами руки, спина, ноги и даже ягодицы, – все у Глувилла немилосердно болело; кроме того, зверски зудела изгрызенная комарами макушка. Однако, вопреки страданиям тела, Глувилл бодро тащил и ящик, и арбалеты, и стрелы. Потому что больше четырнадцати часов отсыпался на чердаке башни, а затем отъедался и отмывался. Потом из собственных белых ручек обратьи аббатисы получил поношенную, но чистую, тщательно заштопанную одежду, крепкие башмаки и даже фляжку муромской водки.
После всего этого коншесс Глувилл
