class="p1">– Почтенный, вы ведь осведомлены о том, что здесь аптека?
– Да-да, разумеется, – озирается он и кусает губы. – Но мне нужен не совсем клаксон.
– Не совсем?
– Ну, скажем, вещь. Или, вернее, предмет. Да, предмет. Который как бы очень похож на клаксон. Только у него… эээ… нет трубы. На ее месте у него… эээ… дуло, как у револьвера. Нет, не совсем! Форсунка, как у паяльной лампы!
– Предмет, который похож на клаксон, но у него вместо трубы форсунка, как…
– У паяльной лампы, – радостно кивает клиент.
Господин аптекарь, наконец, догадывается:
– А, так вам нужна спринцовка! Сейчас принесу.
И он выносит спринцовку, а также конвертик с нюхательной солью от стыдливых обмороков.
Кого только не заносит в аптеку, но хуже всего эти проклятые ипохондрики, которые если чем-то и болеют, то переизбытком фантазии. Они придумывают себе хворь, сами себе ставят диагнозы по принципу «Это пятно на коже похоже на гиппопотама с зонтиком, значит, я умираю!» и болеют совершенно всем, от насморка левой пятки до гнойного опухания сердца из-за старой душевной травмы, о которой они внезапно вспомнили. Ох уж эти недуги людей с недуготворческим кризисом. И, как правило, эти типы приставучие, как репейник с болезненной тягой к обниманию. Они неимоверно раздражают, а особенно тем, что громко, надуманно чихают, кашляют, плюются и шморгают носами, чтобы убедить всех в своей исключительной заразности.
– Ну дайте, ну дайте, ну дайте! – канючит ипохондрик, заламывая ручки, пуская слюнки и перетаптываясь на трясущихся ножках у стойки.
– Сэр, вы совершенно здоровы, – тяжело вздыхает мистер Лемони.
– Нет, я болен! Болен я! У меня боли-ит!
– Где?
– Всё!
И тогда мистер Лемони перегибается через стойку, стучит надоеде по его надоедливому носу и радостно сообщает:
– Теперь у вас болит! Свинцовая примочка за счет заведения!
А потом он слышит: «Дорогой, что это ты делаешь?», – открывает глаза и понимает, что он замечтался наяву, а гадкий ипохондрик уже подключил к нему механический насос, трубки и педаль и с заискивающей улыбкой принялся качать его кровь. При этом он не расслабляется и незаметно подготавливает машину, чтобы тянуть жилы из бедного аптекаря. Он по-прежнему стоит и весь трусится у стойки, попеременно то бледнея, то краснея, а еще обильно потея от бессмысленных попыток развить в себе явное опухание чего-либо, что должно убедить мистера Лемони в его крайней, отчаянной болезненности.
А жена бедного аптекаря, миссис Лемони, такая вся из себя жалостливая и сопереживающая, укоряюще глядит на супруга:
– Ты что, не видишь, дорогой? Джентльмен страдает, отпусти же ему лекарства! Давайте ваш список, сэр! Мистер Лемони все принесет! Что это за рулон? Ах, это ваш список? Ох, бедный вы, бедный. Дорогой, прошу тебя… Мама, скажи ему!
– Лемюэль!
И мистер Лемони, ненавидя всех, плетется за мешком и телегой, ведь иначе из аптеки не уволочь все, что этот болезненный там себе понапрописывал (помимо прочего, эти профессиональные больные ловко составляют списки из сугубо безрецептурных лекарств).
И так проходит день за днем. Люди приходят, толпятся, ругаются с ним и друг с другом, и десертной ложечкой выедают ему мозг в голове. Хелен и мадам Клопп вечно присутствуют, вечно унижают его и попрекают: ведь он буквально все делает не так. И то, и это, и вон то! Не то, что мистер Медоуз с перекрестка Бромвью и Харт. Вот мистер Медоуз все делает правильно, он – живой пример для подражания: он никогда не рассказывает клиентам о побочных эффектах лекарств, не переубеждает ипохондриков, он советует больным (а иногда не-таким-уж-и-больным) дополнительные те или иные пилюли, и они верят – ведь аптекарь дурного не посоветует. А Лемюэлю Лемони должно быть стыдно, как стыдно его прадеду за своего нерадивого потомка. Мадам Клопп дежурит в общем зале, а Хелен снует по провизорской комнате, наблюдает, как он смешивает лекарства, и вечно критикует его – не тот конвертик он взял, не те весы использовал, не ту ступку, не ту склянку, не ту, не ту, не ту…
Не ту женщину он выбрал… Так считал сам мистер Лемони, но было уже поздно. Хелен Клопп (в девичестве) и ее мамочка мадам Клопп (поныне) объявились неожиданно и никуда уходить не собирались – еще бы, ведь такое-то перспективное предприятие! Семейное дело, известное на весь Габен и за его пределами! А он стал будто бы просто жертвой похищения…
Колокольчик над дверью звенит. Скрипят петли, и дверь грохочет, захлопнувшись. И откуда столько силы в таком хрупком теле?
– Мама послала меня за пилюлями для терпения, – издает тоненький голосок откуда-то из-под стойки и тянет ручонку с десятью фунтовыми пуговицами.
«Мама послала меня за пилюлями для терпения, – еще более пискляво повторяет голосок в голове мистера Лемони. – Ну, еще бы! И как такое чудо возможно долго терпеть?»
Действуя ловко и выверенно под увеличительным стеклом на ножке, аптекарь при помощи скальпеля раскалывает крошечную пилюлю на восемь долей. Одну восьмую он ссыпает в бумажный конвертик. Пилюли для терпения дорогие, иначе их принимали бы все, всегда, причем нарочно превышая дозировку. Это ведь Габен – тут быть терпеливым трудно.
Вот и мистеру Лемони трудно. Но он терпит. Он копит все это, рассовывая обиды и огорчения по конторским ящичкам души, и имитирует – нет, не счастье (в его счастье никто бы не поверил) – он профессионально имитирует удовлетворенность происходящим. Мистер Лемони жалеет, что не может выпить пилюлю терпения – его злобная теща не смыкает глаз.
Время близится к полудню. И судя по тому, как медленно продвигается очередь, и исходя из того, какие в ней кипят страсти, вскоре, вероятно, здесь развернется кровавая бойня. Очередь будто бы вскрывает в людях худшее. Каждый взгляд, словно прикосновение раскаленного утюга, каждое слово, будто ругательство, а каждое ругательство, как… хотя ругательство ни с чем не спутать.
Воздух настолько спертый и плотный, что его можно не только потрогать, но при особом желании усесться на него, как в кресло. Но сидеть некогда. Все торопятся. Даже если у них впереди весь день. Но они не хотят тратить хотя бы лишнюю секунду в очереди. Чтобы уступить кому-то? Ха! Нашли дураков! (Кстати, не забыть бы порошок от глупости, четверть унции. Да, больше, пожалуй, и не нужно. Слишком умнеть не больно-то хочется: все слишком умные болеют от горя и чахнут в одиночестве
