твою мать!
Женщина встала, развернулась резко, чуть не повалив старшого на разбитый асфальт, и проревела:
— Никогда не впутывай родителей!!
«По-мужицки» на секунду оторопел, но тут же взорвался с новой силой:
— А какого хрена ты впутываешь детей?!
Казалось, его голова взорвётся как помидор, накаченный чем-то экспериментальным. Гигантские кулачищи тряслись крупной дрожью. Тень чего-то оцепенелого легла на лицо женщины, эхом отразившись на старшеньком, испуганно отпустившим юбку.
— Как ты понять не можешь, дура, — тише, почти спокойно проговорил мужчина, — пути назад больше нет. Но это ещё не конец.
— Просто так детей я не оставлю, — мотнула головой жена. — Ладно мы. Но их…
— Нельзя нам покидать Горки. Нельзя!
— Запреты для нас, Агат! Их плоть не познала камня!
Надоевшая пластинка, догадался Евгений по лицу мужа. Пора улизнуть и забыть про случайно вывалившийся на него фрагмент чужой жизни. Сектанты, что ли, какие-то? «Плоть не познала камня»…
— Да как ты понять не можешь! — проорал на всю улицу муж и тут же понизил голос: — Пути… пути перекрыты и нам никуда не уйти. Ты сама это видела. Искатель?!
Аспект разве что не подпрыгнул внутри носителя, и Евгений, почувствовав лихорадочное подвисание, сбился с шага. Отец семейства нагнал его, вцепился в плечо твердокаменной хваткой, от которой надолго остаются синяки, и зачастил:
— Искатель, и не думал, что из ваших кого-то увижу, скажите ей, пожалуйста, уж вас-то она вас послушает… Ой, простите.
Он отпустил руку, и Евгений отшатнулся, стиснув зубы. Всё внутри него бежало, но отчаянье и мольба во взгляде этого страшного мужика заставили его поколебаться. К тому же подоспела и мать, заглядывая незнакомцу в глаза так, будто жаждала выгрести с их дна что-то необычайно важное.
Искатель по-настоящему взглянул на эту парочку и прозрел. Горгульи. Видят только его, Аспекта, носителя для них словно нет. Можно понять. Кому интересна прозрачная плёнка, когда перед глазами колбаса? Искатель попробовал обратиться к ним, минуя Евгения:
— Я знаю одно — то же, что и вы. Страшно даже представить, какой кошмар ждёт тех, кто нарушит карантин. Такую участь желаете своим детям?
— Но ведь они… — пролепетала мать, — так малы… ещё не вкусили камня…
— И что? Каждая вторая горгулья разносит каменную коросту — принял её Камень или нет. Даже если обманете вековые чары… Думаете, Судии простят вашему роду вторые Помпеи? Или лучше, чтобы вами занялись псы Абсолюта?
— Но что же нам делать, господин? — со слезами в голосе вопросила мать.
— Прятаться. Выжидать. Что вы почувствовали?
— Катастрофу, — коротко обронил отец.
Мать со вздохом протянула ему обоих детей. Искатель заподозрил, потому что руки затекли.
— Я… мы… остаёмся, Агат. Может, попросимся к соседям в подвал?
— Почему мы сразу об этом не подумали… Спасибо вам, господин.
И они ушли, оставив Евгения наедине с полным «обалдайсом» — как он сам мысленно это назвал. Весь разговор с его точки зрения прошёл в одни ворота — странные люди что-то ему говорили и, терпеливо промолчав, отвечали что-то ещё.
«Психи, обдолбанные, сектанты!»
«Иди уже», буркнул Искатель. Евгений будто услышал и пошёл.
Из удивительной, хоть и мимолётной встречи с обитателями Горок носитель извлёк только то, что задерживаться на их улице он не намерен. Это к лучшему. Вынужденная заминка и так затянулась. Главное, чтобы парень не ударился в бесплодные попытки что-то осознать. Но больше всего Искателя раздражало, что через месяц или год носитель ничего и не вспомнит об этом страшном сейчас диссонансе.
Ботинки со скрипучим чавканьем месили грязь — глазурь чернокаменских дорог. С каждым шагом креп диковатый парадокс теплеющего воздуха и холоднеющего ветра. Меж рублёных рёбер улиц проглядывались очертания портовых кранов. Евгений вспомнил, с какой настойчивостью убеждал ребят, что эти жирафоподобные страйдеры — военнопленные времён уэлссовской войны миров, и не сдержал улыбки. Тугой узел, возникший в груди после встречи с «сектантами», дал слабину, как если бы в душной комнате открыли вдруг форточку.
Город как на полуслове обрывала посадка из молодых сосенок, которые пришли на смену берёзам — мумифицированным жертвам позапрошлого лета. Летом же прошлым трупики щедро полили и, когда чуда не случилось, принялись выкорчёвывать, едва не организовав оползень. Глуховатая шумиха в блогосфере и наспех выданные СММщиками мемы с голливудскими актёрами не переубедили Канцелярию бросить свой крестовый поход, или хотя бы укрепить склон старыми добрыми тополями.
Так или иначе, сквозь подрастающий лесок мчалась на удивление опрятная дорожка. Разойтись на ней даже двоим было невозможно. Или обоим ступать одной ногой в мягкую, как тесто, почву, или кому-то одному жертвовать собою целиком. Бесчисленные вариации этой истории виднелись по обе стороны каменного каната, который, весело подпрыгивая на кочках, гнал путника к речному вокзалу.
Недавняя провинциальность и как снег на голову свалившаяся на город столичность наглядней некуда сплелись в этом архитектурном подкидыше позднего СССР. Основой его, плотью и костями была строгая параллелепипедная конструкция, подозрительно смахивающая на теплицу-переростка с плоской белой крышей. На крыше синели огромные пластиковые буквы, сложенные в предсказуемый «Чернокаменск». Элемент столичности присовокупил вокзалу одиозный архитектор Павел Фо́мич, петербуржец, который в своё время изрядно наследил по всему городу. Не мудрствуя лукаво, Фомич нахлобучил на вокзал башню, выполненную из непроглядно-чёрного камня с костяной окантовкой. Всей своей сдержанно-вычурной стреловидностью башня воспевала готику — дремучую, как германские леса тех далёких веков, и словно этого мало, маэстро вбил по четырём верхним углам огромные кольца, от которых вниз, до саркофагообразных бетонных блоков на земле, тянулись тугие цепи из прокопчённой стали. Злые и как всегда очень профессиональные языки поговаривали, что это безумное решение не даёт башне обвалиться. Остальные предпочитали удивляться тому, что в каждое звено можно было не без опаски просунуть детскую голову. Чем обладатели этих голов с неугасающим упорством и занимались, пока сторож отсиживался в уборной. Зато — достопримечательность, повторяли горожане за местным краеведом и профессиональным комиком Сергеем Лопатиным.
Изнутри вокзал оказался почти обыденным. Паркет блистал, напомаженный воском, ряды бетонных колонн хвастались идеологическими барельефами о светлом будущем, кассы, скамейки и ларьки с едой да сувенирами играли в странную чехарду, отъедая значительный кусок свободного места. Огромные окна в пол давали столько света, что даже этим сумрачным днём вокзал смотрелся открытым и дружелюбным, хоть и как на старой фотографии блекловатым. Верхние этажи покрывали своё законное пространство не целиком, а вихрились кольцами, оставляя по центру внушительный глаз бури. На самом верху, в тёмных недрах этого глаза, пыхтело и лязгало механическое сердце башенных часов.
Евгений отыскал будку, на которой
