я вам звонил.
– Да, проходите, пожалуйста! Ой! Не переобувайтесь, не надо! – высокая блёклая, измождённая женщина махнула рукой на ботинки Полянского.
Потёртый линолеум застелен потрёпанными газетами. Это должно, по идее, облегчить уборку – собрал и выбросил, но не срабатывало. Местами ободраны розоватые старые обои. В двери между кухней и коридором разбито стекло, осталась пустая рама. Затхлый запах стариковского жилья, лекарств, ветхих простыней, хлорки и мочи.
– Садитесь. Чаю хотите?
– Нет, спасибо. Я хотел переговорить с вашей матерью.
– Не знаю уж, чего добьётесь. Возраст сказывается. Она ведь на пенсии и давно болеет, вы же в курсе, – устало вздохнула Раиса.
– Она вспоминает о своей работе?
– Раньше чаще вспоминала, ведь столько лет на службе, я её и не видела почти. Теперь больше всё ругается. Не даёт ничего выбросить из комнаты. Не всегда узнаёт меня. Говорит, что я её обворовала. Иногда по ночам из дома уйти хочет. Замучалась я с ней, словами не передать, – она не договорила, прислушалась к стуку двери и шаркающим шагам.
Из коридора на кухню, прихрамывая, зашла худая пожилая женщина в полинявшем домашнем платье в пятнах. Сквозь коротко остриженные волосы просвечивала кожа. Покрасневшие глаза почти без ресниц. Она подозрительно и строго посмотрела на них.
– Вы из полиции?
– Здравствуйте, Екатерина Ивановна! Не из полиции. Но я хотел с вами переговорить, – осторожно поприветствовал Полянский.
– Я уже участковому заявление писала! О краже и покушении на убийство. Она меня травит каждый день!
– Мама! – с мольбой выдохнула Раиса.
– А пенсия моя где? Все деньги из ящика пропали!
О том деле, которое Паевская вела более десяти лет назад, перед выходом на пенсию, остались только сплетни. Была надежда, что старая следователь сможет вспомнить обстоятельства дела, несмотря на прогрессирующее заболевание. Тимофей шагнул к женщине.
– Пойдёмте, Екатерина Ивановна, и вы мне всё расскажете.
Он мягко взял её под руку и повёл в комнату.
– Говорю вам, она специально мне в суп ртуть подливает, и лампочки подменила, чтоб облучать меня! Я вам всё расскажу! – бормотала Паевская.
Они зашли в захламлённую комнату. Вместо штор на окнах висят простыня и покрывало. Диван еле можно было различить под грудой тряпья. На полках и комоде стопки газет и старых журналов, на подоконнике масса пластиковых баночек от лекарств, рваные коробки. Стол завален картонками и пакетами, наполненными барахлом.
На стене до сих пор висят несколько грамот и дипломов. Запылившееся фото в рамке: женщина в мундире с погонами, в руках букет цветов, снимок с какого-то служебного торжества. В дряхлой и хромой хозяйке комнаты-чулана не осталось почти ничего, что напоминало бы о той женщине, зубастом профессионале, проницательном и цепком следователе. Никто не застрахован от недуга, наверняка не может уберечь ни активная работа, ни здоровый образ жизни. Разум и память Паевской уже обглодала болезнь, воспоминания для него недоступны, но Полянский хотел попытаться.
– Вы меня не помните, Екатерина Ивановна? Я заходил к вам пару раз, только очень давно.
– Знакомое лицо. Да. Вы из прокуратуры?
– Нет, – вздохнул Тимофей. – Может быть, вы вспомните, дело о Лунатике?
– Луна? – глянули на него мутные глаза.
– Убийства в полнолуние. Нападение животного. Вы расследовали дело…
– Райка на меня нападала! Ночью! Я в прокуратуру напишу.
– Нет, убийства ночью, в полнолуние. Смотрите, ведь вы уже видели подобное, – Полянский протянул старой женщине фото жертв с места преступления, тела Якуниной и Синицыной.
– Батюшки! Страсть какая! – ахнула Паевская, и прижала сухую руку к бесцветным губам. – Да, видела! Бедняжки. Много их было!
– Много? – Тимофей собрался и внимательно прислушался. – Сколько?
– Мальчик из лечебницы.
– Сбежал душевнобольной? – Полянский затаил дыхание.
– Это Райка больная, она меня отравить хочет!
– Мальчик из лечебницы, убийства в полнолуние, – настойчиво подсказал Тимофей.
– Сынок генеральский! Меня к самому Никонову вызывали тогда. Он за сына просил. Списали дело, мальчика закрыли.
– Никонова? В лечебницу?
– Да, признали невменяемым. Как Райка невменяемая, её тоже лечить пора, она меня отравить хочет!
– Никонов! Который Никонов? Кто был в лечебнице?
– Она меня в психушку хочет закрыть, чтоб квартиру продать!
– Дело о Лунатике, Екатерина Ивановна!
– Да, я вам сейчас найду! Подождите! – Паевская стала рыться в бумагах на столе и в тумбочке.
Полянский терпеливо ждал, печально наблюдая за женщиной.
«Господи, если ты есть, дай мне в мой час уйти быстро, не дай угасать много лет в тюрьме тела! Не отнимай у меня сознание, сохрани мне память и зрение. Либо отбери всё сразу, одним ударом! Упаси от медленной смерти!».
Тут Паевская резко повернулась к нему, Тимофей вздрогнул от злого безумного взгляда.
– Вы кто?!
– Екатерина Ивановна, я из полиции, насчёт убийств. Помните?
Она спокойно посмотрела на фото истерзанных тел, вдруг нахмурилась и шагнула к стеллажу с книгами.
– Меня сняли с дела. Генерал нажал где-то наверху. Всё списали на того психа, он потом в лечебнице повесился, – Паевская говорила хладнокровно и серьёзно. – Вот, только это у меня осталось. Я была у него в палате за неделю до самоубийства.
Уронив две пыльные тетради, она нашла между книг сложенный лист бумаги и протянула ему. Тимофей развернул чуть стёршийся по сгибам листок, на котором был карандашный рисунок – белоснежный круг полной луны, плотно заштрихованное чёрное ночное небо, и крыши города в серых тенях.
– Вы из полиции? По моему заявлению? Райка меня убить хочет! У меня деньги пропали, – снова проскрипела женщина.
Полянский вздохнул, аккуратно вложил рисунок в конверт к фотографиям, и вышел из комнаты. Заглянул на кухню к застывшей над чашкой чая хозяйке.
– Раиса! Спасибо вам! – он снял пальто с вешалки, надеясь, что оно не унесёт с собой запахи запущенной квартиры.
11.
Дневник.
«Да, я хотел обмануть его! Спрятаться, зарыться, закрыться, чтобы не слышать его зов … Н о не смог.
Она хорошая, с ней было тепло. Мы две недели жили на
