зиме закрыты, да и какой им теперь Эдем, был да прошел. Ну, по крайней мере, для нее был, этому-то что, у него Эдем с каждой новой. Идет, молчит, аккуратно держит дистанцию — не касаться при любой возможности. Да она и не рада была бы прикосновениям, потому что опять все впустую, только раздразнит. И тут он вдруг остановился и спросил:
— Куда ты хочешь?
Вопрос сбил ее с толку: а что, надо еще и хотеть? С каждым шагом она все больше ощущала бессмысленность и своего приезда, и этой встречи.
Ян не знал, за что хвататься — в метафизическом смысле, потому что физически хвататься за женщину не хотелось никак. Он поражен был, увидев Эльжбету, она стала совсем другая. В той, прежней, виденной месяц назад, были отчаянье, одиночество, злость и боль, которые она щедро на него вылила — заслуженно или нет, тут уж другой вопрос. Но эта… Эта, новая, была не просто холодна и полна достоинства, так умела, он помнил, и прежняя. Нет, в новой было нечто ощутимо чужое — настолько, что не мог заставить себя предложить ей руку. Новая излучала опасность и силу, была чужда и спокойна. С каждым шагом он думал о том, во-первых, что Новак точно ошибся, и, во-вторых, что явная бестактность была звать Элу в Прагу, да вообще о чем-то спрашивать, как-то беспокоить. Впервые с болезненной отчетливостью осознал он, что слил драгоценное время, он, любивший позволить Хроносу все устроить самостоятельно, залакировать его, Грушецкого, косяки. Раньше было все просто или очень просто: накосячил, свалил, выждал, через какое-то время вернулся, улыбаясь, «я делюсь с тобой своей жизнью как с другом» — тебя простили. А тут не сработало. Тут время углубило водораздел, о чем Эла четко и сказала ему только что. И он никак не мог начать спрашивать ее о том, зачем звал, пока она молчит с такой интонацией — это бессмысленно. Надо разговорить, растормошить, но как? Остановился и спросил при входе на Град:
— Куда ты хочешь?
Белое лицо, темные провалы глаз на нем. До чего же она красива.
— А что, надо еще и хотеть?
— Так, пошли к Рожмберкам.
У Яна спрашивать бесполезно, откуда он знает, что таится за каждым углом — особенно в месте, где никогда не был или бывал редко. Пространство говорит с ним, подвластное номаду, как марлину подвластна вода. Если рассмотреть его кровь, там только одна шестая окажется приличной польской, а остальное доберут гунны, кентавры, скифы, лесные люди, птицы небесные, истаявшие в сини небес. Он весь — стремительный дух, летящая стрела, перед ним расступается материя, сама собой подсказывает ему, что где лежит, что где расположено, где найдется интересная фишка, проулок, каварна. Движением фокусника он направил ее в кафе возле дворца Рожмберков, здесь окутал их теплый воздух пекарни, и упоительно пахло кофе, корицей, ванильным кремом, ореховой выпечкой, трдельниками, карамелизованным сахаром. Толстая милая пани за стойкой насыпала коричных сердечек на пену капучино. Очень странно было сидеть с ним за столиком, — словно при монтаже вырезали бракованную часть ее жизни, — видеть, как он улыбается. Не было этих мертвых лет. Но как быть с тем, что теперь у нее внутри?
С Наталкой они сюда не дошли, не успели, хотя он давно приметил это место, еще в прошлый приезд. И больше ни с кем сюда уже не придет. Очень странно было ощущать с ними сейчас третьей за столиком тень мертвой, ощущение жалило в то место, где обитала душа. Сердце поэта, ну, вы поняли. И не вмещалось в голову, что вот эта женщина напротив и обратила в тень его любовь, планы на счастливую жизнь, его нерожденное дитя. Ян Грушецкий терпеть не мог, когда у него отнимали счастье. Но сейчас, глядя на нее, не верил ни в какие россказни энтомолога. Просто очень чужая, очень одинокая. После кофе ей ощутимо полегчало, и двинулись дальше. Нужные слова опять не сорвались у него с языка. Надо, чтобы она поверила, поверила ему — любой ценой.
— Я рад, что мы снова встретились. Ты очень живая, если понимаешь, о чем я.
— Нет. Не понимаю. Остальные тебе что, мертвые попадались?
Отдельный вид косвенного оргазма, достигаемого с Грушецким — бродить, исследовать место, смотреть на красивое. Самый безопасный способ контакта с ним, надо сказать, но и самый паллиативный, ибо ее это только разжигало, всегда хотелось большего. Но, прелестно погуляв с ней, он всегда сваливал к какой-нибудь более близкой бабе. Так было много лет подряд, и оно оставляло странное послевкусие — досада и разочарование от мужской практичности, вот она ему для гулять и трепаться об умном, ни для чего иного, и так было, пока он не устроил ей тогда, не позволил… Вот зачем он позволил поверить, что это может быть для нее? Просто потому что мог, как говорит Магда. Лучше не думать об этом. Это их последний день в Праге, и он скоро закончится. Он улетит, а она останется с тем, что у нее внутри.
Град — жемчужина во рту Праги, особенно теперь, в снегу. Жемчужина не только по красоте, но по числу слоев, наросших веками. Конечно, Эла была на Граде, и даже с Яном, но тогда они только пробежались поверхностно, не вглядываясь, сосредоточенные друг на друге, вызнавающие, изучающие друг друга, отнюдь не Ягеллонов и Люксембургов. Тогда была в каждом из них полноценна красота человеческого, не требующая ни оправы, ни дополнений, а теперь… А теперь, выходит, добирали упущенное. Град присутствовал третьим при несвидании — очень уместно, учитывая отчетливый висящий меж ними холодок. Ибо это, конечно же, не являлось свиданием, скорее, флешбек чего-то, что уже не случилось. Фантом никогда не существовавшего. Бесцельное «быть в моменте» просто потому, что это Ян, и вот сейчас он есть, а больше его не будет. И той Элы не будет, которая его любила, тоже, едва лишь они разойдутся этим вечером, поздно вечером, на разные берега Влтавы. Нет будущего. С ним и не может быть никакого будущего, потому что он — единственно настоящее. Не в смысле подлинности, но только в плане сиюминутности. На том и порешила. Смотрела вокруг, на красивое, на мужчину. Ни о чем не вспоминала, не думала.
Святой Вит ощетинивался сразу за базиликой святого Георгия. Муха отметился витражом и здесь, сразу избираемый глазом в сонме
