нет.
Новак глядел на него добрыми глазами Швейка, каким того сыграл Рудольф Грушинский, но оставалось впечатление, что пересчитывал лапки и усики. Обозрел с ног до головы, улыбнулся удовлетворенно, кротко сказал:
— Ктырь. Типичнейший. Обычно в брачных играх самцы ктырей парят неподвижно, демонстрируя себя сидящим самкам, сверкая украшениями, длинная бахрома на задних лапках там или серебристые гениталии. Это в теории. А на практике… Ширинку можешь не расстегивать, и так оттуда сияет.
Это было так нелепо, — все страньше и страньше — что Ян сказал автоматом первое пришедшее в голову. И даже не спросил себя, почему в голову пришло именно это:
— Давно ты знал?
— Всегда. Я же энтомолог, Гонзо. Ктырь ты и есть.
— Я никого не убивал, — наверное потому, что взгляд Новака, упершийся в него, был весьма характерен.
— Ты просто не пробовал. Не то чтобы я тебе советовал, скорей, нет, чем да…
Ян хладнокровно взял обе стопки и махом влил в себя по очереди. И заказал еще. Да, на трезвую голову тяжеловато.
— А еще… ты жрешь абсент голяком, и ничего тебе не делается, скотине хитиновой. Полынь вас не берет — верный признак. Ты это, если устроишь свидание и пойдешь на него, дай знать. Один можешь не справиться.
— С Элой? Ты же сказал, она мужчин не убивает.
— Так ты и не мужчина, ты…
— Так, не начинай опять? Если это потенциально опасно, зачем ты меня провоцируешь?
— Гонзо, это единственный шанс узнать про твою… про твоих… про действительную смерть пани Смит. И да, не дай ей никого больше убить.
— А как я пойму?
— Поймешь. А ты в самом деле с ней спал? Или трепанулся, как обычно?
Грушецкий сощурился:
— Я, что, обязан отчитываться комиссариату Праги, с кем трахался в вашем великом городе? И когда это я трепался, с кем сплю?!
— Ладно, ладно. Если таки да — ты просто это почувствуешь. Ты ее почувствуешь. Связь сохраняется даже спустя десять лет. Связь с liebe сохраняется навсегда.
— Новак, скажи честно, я тебе верю, потому что пьян?
— Ты мне веришь, потому что я говорю правду. И ты это понимаешь. Ты же журналист, Гонзо, и журналист хороший, у тебя абсолютное чутье на правду. Понюхай, разве здесь что-то не так?
Все получалось так. И от этого накрывало давящим чувством смертоносного, безжалостного абсурда.
— Скажи мне вот что… Ты работал с ней несколько лет и не знал, что она такое? И позволял ей работать с людьми?
— А, непроявленные, они очень похожи на людей. Если нет повода подозревать — не догадаешься. Вот как с тобой, примерно, для среднего наблюдателя.
— Зачем она тогда позвонила тебе, если все так и есть? Она же позвонила тебе сама!
— Я думаю, тогда она еще не знала… считала, что убийца где-то рядом, и была очень испугана. А убийца был в ней самой. И нет, этого никогда не видно снаружи. Снаружи видны одиночество, красота и интеллект. В фазе нимфы они довольно долго могут прожить, пока какое-то особое событие не сдетонирует на метаморфоз.
— А почему об этом не говорят?
— Кому не говорят, кому говорят. Мы своих тренируем. Вы — нет, некоторым передают, а некоторые утратили. Каждому ведь хочется быть человеком, как это ни странно. Быть человеком значит не нести ответственности за смерть. Удобно же.
Они помолчали. Ян молчал потому, что очень хотелось переключить этот канал трансляции лютого трэша, но пульта под рукой не было… потом вдруг сообразил:
— А помочь ей как-нибудь можно?
— Вот странное ты существо, Грушецкий, никогда не знаешь, в какой момент из тебя человек вылезет. А тебе это зачем?
— Сложно объяснить, Пепа. Считай, общая молодость взыскует. Если предположить, что я — то, что ты говоришь, и я действительно подъедаю баб, то вреда от меня не особо, не убиваю же, мертвых нет. Мне самому нормально. Им я тоже делаю хорошо. А вот хорошо ли ей такой жить — я не знаю. Это обратимо? Это можно как-то остановить? Вернуть ее, вернуть как было?
— А как было-то? Было-то ей очень хреново, счастливые не становятся liebe. Как бы тебе объяснить… Старшая liebe — это не тот же самый человек, с кем ты был знаком, но изменившийся; это не один человек, захвативший сознание другого; но это коллективное сознание рода, заключенное в одном человеке. Я не знаю, как далеко зашла метаморфоза, и сможешь ли ты достучаться конкретно до Элы. Представь десяток муравьиных королев, пожравших самое себя, одна внутри другой. И вот она теперь одна из них, вкладыш в кого-то из старших. Остановить? Как? Не, ну ты можешь, конечно, спариться с ней…
Но в голосе его не было ни капли уверенности.
— Я могу с ней… что?!
— Не ори, клятый поляк. Тут люди вокруг, они пьют пиво, зачем им нервничать?
— Спать я с ней не буду, сказал уже. Хоть я, по твоему мнению, насекомое, но все же не извращенец. Есть еще какие-нибудь варианты?
— Варианты есть… гипотетически. Если сумеешь заставить исторгнуть сожранные души до того, как переварит — и она это переживет — есть шанс, что останется в живых и потом. Но только шанс. И потом ее надо будет кормить любовью, пока не придет в себя. И — я об этом только читал, сам не видел результата. Так-то даже пан Кафка не описал обратного превращения, а уж он-то понимал в деле.
Абсент догнал и дал в голову знатно, давно не было такого прихода от спиртного, да еще в столь минимальной дозе. Вероятно, потому что дело было не только в абсенте. Грущецкий встал, взялся за куртку, чувствуя, что пора выбираться на свежий воздух — но мутило его не от спиртного отнюдь. О себя самого и от энтомолога Йозефа Новака. И от неизбежности того, что следовало совершить.
— Говорю же, — а Пепа опять что-то жевал, и мерное движение его челюстей не умиротворяло, напротив, приближало жизнь к полотнам Босха. — Если соберешься на встречу, предупреди. Подойду.
Ян Грушецкий обернулся уже с порога, повел плечом…
— Патологическое у тебя стремление, Новак, лезть в личную жизнь насекомых.
И улыбнулся.
В вечернем свете фонарей тени тянулись вверх, танцевали, приплясывая, удлинняли руки и ноги прохожих, и все люди казались насекомыми. Пары — сцепившимися комарами-долгоножками, одиночки — чем бог пошлет. На снег синими силуэтами падали контуры округлых дрозофил, перетянутых в талии ос, упорото прокладывающих тропу муравьев. У некоторых персонажей,
