готовый, если что-то пойдет не так, броситься даже на превосходящего силой противника. Еще княжич помнил маленькую девочку с большими косами, со смесью робости и удивления изучавшую его долго-долго, все последние минуты нормальной жизни. Потом она улыбнулась – сердце Пня тут же заболело, заныло, закричало, и путь назад был отрезан. Сам того не ведая, сын Зеленого Князя встретил свою суженую.
Отец ликовал: не мытьем, так катаньем нашлось спасение наследничку. Сашка же поначалу впал в откровенную оторопь от подобных перспектив, и чем более раскрывались перед ним устои мироздания, тем глубже княжич погружался в уныние. Могущество Старшей крови, в чьих жилах текла чистая магия, ограничивалось не физическими законами, но властью сказочных паттернов над их судьбами. Что отец, что его нареченный сын должны были расплачиваться за свое величие преданной любовью-служением, уязвимостью, навязываемой мирозданием вопреки их желаниям. По мнению Витольда Родовича, именно сие пусть и бесперспективное, но светлое чувство спасло бы Пня-младшего. Там, где сын по какой-то причине робел, страшась войти в силу, любовь сумеет отвесить пинка, достаточного, дабы качнуть чашу весов в сторону новой сути и помочь сердцу будущего Зеленого Князя окончательно сформироваться. Звучало почти оптимистично, и Александр далеко не сразу заметил странную недомолвку в словах родителя. Но когда обратил на нее внимание и задал самый важный вопрос…
Ты-то для девицы создан, как пить дать, да вот она немножко не такая. Енто у сказов любовь порой одна на всю жизнь, а дитятко – типичная человечка: как очаруется, так и бросит. Легко им это. Ты, главное, хоть один поцелуй любви укради – тогда смерть отступит. Другого способа нет. А если не срастется у вас до сроку крайнего… Ничего уже тебя не спасет.
Такое состояние дел княжича, мягко говоря, не обрадовало, и, положа руку на сердце, покорно принять сей расклад у него не выходило – ни тогда, ни теперь.
Устроившемуся под многострадальным охранным кленом Александру Витольдовичу оставалось лишь уповать на то, что скорый рассвет разгонит мрак и в его мыслях. Невинная шутка девочки, или, как нынче было принято говорить, троллинг, выбила из колеи в разы сильнее ожидаемого. Тысячи читаных книг по педагогике успокаивающе бубнили в сознании мантру: «Ничего страшного, для подростков это нормально, одна из первых стадий принятия авторитета, не о чем волноваться». Однако внутри все протестовало. Перед глазами до сих пор стояла Пандора в рубашке с чужого, явно мужского, плеча и звучало ее насмешливое: «Ничего не поделаешь, встретила в интернате одного юношу. Искра, буря, безумие». Репа клялся и божился, что речь шла всего-навсего о Ганбате, сошлись они исключительно на интересе к вокалу одного далекого иностранца, и опасаться хозяину нечего, но…
При свойственной вампирам абсолютной бесполости Ганбата Богданович все-таки мнил себя парнем, со стороны воспринимался так же и, в отличие от некоторых заядлых садоводов, обладал умением располагать к себе по щелчку пальцев – это Пень понимал. Где гарантии, что девушка не падет жертвой широкой улыбки наследника патриарха? Грудь княжича продолжала болеть почти каждый день, и сей симптом Александр хотел бы считать определенным успехом, но чего ждать в будущем? Какова истинная причина этой боли – первая стадия исцеления или, напротив, жалобная реакция умирающего на малую толику лекарства? Слишком много неопределенности было в ситуации, а никаких книг по недоинициированным лешим у старьевщика, а значит, и в мире просто-напросто не существовало. Только по педагогике. Старые и, чего уж тут скрывать, не слишком внушающие доверие.
Когда-то на все рассказы о суженых – предначертанных судьбой возлюбленных – Сашка только хмыкал: тоже мне, велика проблема. Теперь же он испытал неведомую силу на себе и понимал: совладать с ней нельзя. С самого прибытия Пандоры накатила странная эйфория. Как он смутно припоминал, обычно одной мысли о холоде хватало, чтобы надолго испортить день. Стало иначе – Александр начал бояться не за себя, а за это смешное и немного нелепое создание. Вдруг замерзнет, не укутавшись как следует? Он, конечно, приготовил несколько добротных тулупчиков и дубленку, хорошенько украсил их вышивкой, дабы девице понравилось, но что насчет шубы? Хорошей, теплой, по любой погоде мягкой и греющей? К примеру, из бедоклыка. Двух-трех шкур самцов вполне хватит, Лес близко, в охоте он сведущ…
Пень не без труда сдержался, чуть не побежав тут же исполнять эту идею. Нет, в Лес нельзя. До сих пор истощен после зимы, а противник только того и ждет, чтобы поймать, подмять, извратить природу. В Лесу Александру делать нечего. Хватит и шкурок обычного соболя, в конце-то концов. Пусть не так красиво и тепло, как шерсть бедоклыка, зато безопасней. Впрочем, разумные доводы не действовали, и старьевщик ухватился за более понятное сердцу: если он там умрет, девочка останется совсем одна. Теперь проняло, и желание немедленно рискнуть головой ради мимолетной улыбки поблекло.
А ведь пока она всего лишь ребенок. Пусть и вызывающее теплые чувства, но дитя, юное создание, о котором хочется заботиться, а вовсе не дама сердца, заставляющая трепетать и склонить голову. Но уже та самая единственная, которую суждено полюбить и нести в себе это чувство вплоть до гроба.
Конечно, почти за десять лет Пень-младший оброс некоторым смирением. «Сердцу не прикажешь, других не будет, бери что дают» и прочие жизнеутверждающие формулы подобного толка стали его постоянными аффирмациями, но все-таки… Мизантроп, с непередаваемой тоской мечтавший переселиться поглубже в болота, и горожанка – настолько современная, насколько это вообще нынче возможно, – как мироздание представляло себе их союз? Дурацкое, на самом деле, положение: на полном серьезе набиваться в мужья ребенку и ревновать одно неразумное создание к другим. Несмотря на легкий цинизм, прекрасное понимание природы чувств и, мягко говоря, полное отсутствие каких-либо романтических ожиданий по отношению к Пандоре, критически воспринимать воспитанницу Александр не мог. Она ему нравилась. Вопреки воле, здравому смыслу и, чего уж греха таить, гордости. Маленькое своевольное чудище. Самое дорогое и любимое на свете.
Девочку хотелось спрятать, согреть, убаюкать. Дать ей раз и навсегда распустить волосы, никуда не спешить, ничего не бояться. Качать на качелях. Смешить. Впитывать истории и рассказывать их самому. Давать засыпать на плече, когда тонкие ручки обвивают шею, а сам слушаешь, как спокойнее и тише становится дыхание чуда в твоих объятиях. А ведь ей может оказаться на него плевать. Несмотря на все минувшее, грядущее и настоящее. Просто потому, что, в отличие от опекуна, у Пандоры свобода воли есть.
В сказках любую проблему можно решить либо поцелуем, либо кровью. Если не сработает одно…
Княжич застонал, потирая виски. Эта мерзость, червоточина, отравлявшая его на протяжении многих лет, активизировалась рядом с подопечной так же, как тени густеют на ярком свету. Если раньше страх за жизнь, боязнь потерять контроль напоминали о себе тихонько, словно писк комара на периферии сознания, то теперь практически дятлом стучались в голову. Все его естество восставало перед перспективой отдать себя до капли и не получить ничего взамен. Наличие под боком суженой – той, ради которой это и должно было произойти, – заставляло нервничать. Единственное, чего Александр действительно боялся, – потерять себя, и даже галлоны выпиваемого на нервах чая не могли прогнать прочь этой тревоги.
В целях профилактики Пень пару раз постучал головой по стволу клена. Соберись. Ты же из благородного рода, в конце-то концов! Ага, только ей принцы поперек горла. Хорош собой! Угу, а пара сотен лет разницы – мелочь. Обходителен! Чертовски, раз большую часть жизни с улыбкой угрожаешь всем направо-налево. Нравишься дамам! И в упор не интересуешь единственную, чье суждение действительно важно. Вырядился черт-те как, строишь из себя не пойми кого, пытаешься не давить, а по факту каждую ночь лишь глубже погрязаешь в унынии, предчувствуя надвигающуюся зиму. Она не успеет. Нет ни малейшей надежды успеть. Рядом ребенок, который хоть и вырастет в любимую женщину, но не факт, что когда-либо ответит взаимностью. А заодно еще и представитель той гадости, с которой ты всю свою жизнь борешься. Так и будешь защищать, живота не щадя, пока не помрешь у ног ничего не подозревающей малолетней…
– Чего, Тыковка, меланхолишь?
Пень вскочил и замер в низком поклоне. Добрый бас продолжал, чуть посмеиваясь:
– Якой ты у меня интеллигентный
