о синем небе, кофе и маргаритках, они у меня и прямо сейчас, и в вечности есть) во мне орут от голода брошенные на двое суток комендантского часа, или уже навсегда, это пока неизвестно бывшие балованые, залюбленные коты и воют собаки, которых тащат в бомбоубежища. И те, кого уже притащили. Они, блин, не понимают, зачем это надо. Они тут быть не хотят.
Одновременно (свет с неба льётся такой, словно господь уже к нам спустился, но его здесь сейчас как никогда наглядно, ослепительно нет) внутри меня звучит новая мантра про русский военный корабль, возвышающая дух до последних запредельных небес, если повторить её тысячекратно, в позе «лотос», или в позе «согнувшись, чтобы сфоткать цветочек», или в позе «стреляем», или в позе «я только что умер», или в позе «тушим пожар», – в оригинале, то есть, по-русски. Такой теперь у нас тут санскрит.
Одновременно (небо, кофе, мой город, взрывы, подснежник, божественный свет, крики, священная мантра) во мне звучит клекотание тварей, опьяневших от безнаказанности, сладко чмокая доедающих то немногое, что осталось от бывших бессмертных, обхохочешься, как бы сознаний, ну или ладно, попроще, душ. Вот этих не-звуков мне бы, наверное, лучше не слышать, полголовы за пять дней поседело, но ничего не попишешь, в нашей весенней симфонии это важный, ведущий аккорд.
Одновременно я слышу (сквозь вой собак, джаз на нашем центральном проспекте, крики, рассказ бариста о придурке, укравшем велосипед, клекотание тварей, звон колокольный, взрывы, пожелание «хорошего вечера», чей-то весёлый, дуэтом смех) – голоса, которые молятся: «спаси нас, господи», голоса, которые дружно орут: «убей» (украинца, русского, антиваксера, обнаглевшую бабу, а лучше сразу их всех), голоса, которые подсчитывают прибыли, или сокрушаются об убытках, голоса, которые спорят о терминологии и, к примеру, о культуре и этике посреди нагромождения лжей, голоса, которые рассказывают, как вчера кормили бельчонка в парке, которого больше нет, голоса, которые осуждают, голоса, которые вспоминают, прощаются, отдаляются, погружаются в смерть, голоса, которые так громко молчат обо всём, что от их грохота я превращаюсь – и это спасение, не навсегда, на минуту, которая будет со мной, как мой город, небо и кофе, в вечности – в весёлый и яростный океанский прибой.
Одновременно я, прибой и левая пятка неизъяснимого, чистый свет в человеческом теле, идеально заточенном под ужас и боль, всем этим сраным человеческим телом, всей моей хрупкой вечностью, как мы с друзьями когда-то придумали говорить: «всем котом», – обнимаю в воображении, не наяву всех своих далёких и близких, которые вот прямо сейчас, в этот солнечный синий, сияющий, тёплый с морозной подкладкой первый мартовский день сидят в Одессе, Киеве, Харькове, Владивостоке, Петербурге, Москве, или едут куда-то, взяв документы и деньги из бывших своих домов, и одни скоро будут убиты, или наоборот, спасены, а другие – замурованы заживо в смрадном болоте, которое твёрже любой стены, или – и вот на этом месте я складываюсь от боли и захожусь, небо, маргаритки и кофе, страшным безмолвным криком, потому что не вижу альтернатив.
Одновременно (не забываем, взрывы, свет, подснежники, крики, синее небо, звон колокольный, мы безмятежно болтаем с бариста про чуть не украденный велосипед) я слышу убитых и – это хорошая новость, других у меня пока нет – знаю теперь, какое их охватывает счастливое ледяное спокойствие, какая ясность приходит в самый последний момент, как на пороге наконец понимаешь не слабым умом, а всем своим существом бессмертным, что смерть – возвращение в дом. Но мне всё равно жаль нашей здешней жизни, в ней было такое ни с чем не сравнимое усилие движения к недостижимому небу, такое стремление к невозможной здесь радости, такая безнадёжная нежность, и что-то ещё, чему нет названия, драгоценное, неуловимое, которого нигде больше нет.
И тогда я говорю (я молчу, но так громко, что под моими ногами трескается асфальт) ледяному горячему свету, льющемуся на нас, пока не спасённых, ещё не убитых, с небес, полномочному представителю непостижимого господа, которого с нами здесь и сейчас больше нет: чувак, это лучшая во вселенной симфония, это так зашибенски красиво, что быть её нотой и одновременно зрителем, замурованным здесь в вип-ложе, в хрупком и глупом человеческом теле, но с кофе и маргаритками – грандиозный подарок, великая честь.
Ты, – говорю я (молчу, но так громко, что из трещин в асфальте под моими ногами начинает пробиваться трава), – любовь моей жизни (всех жизней), ты – мой смысл, я – твой свет, если и есть во мне что-то кроме этого света, так скоро само отвалится, раны затянутся, шрамы заживут, всё пройдёт. Ты, – говорю я (молчу, но так громко, что с безоблачно синего неба мне на макушку падает солёная, как морская вода слеза) – не только непостижимая вечность, но и просто – ну, реально же гений. Только мне вот прямо сейчас, когда тебя нет (по сценарию) рядом, очень больно быть твоим светом, нотой в твоей симфонии, буквой в твоём либретто. Я понимаю, что иначе здесь вообще ничего не бывает, но блядь.
Я говорю (я молчу, но так громко, что почти рассыпаюсь на сраные атомы, не представляю пока, как их потом по всему городу собирать): мне не нравится твой гениальный сценарий. Мне бы чего попроще. Вот честно. С наивным счастливым финалом, как я книжки пишу, например, зная, не хуже тебя, что здесь так не бывает, здесь только тварям привольно, а героям – ужас и боль, и поражение за поражением; ну, я понимаю, мы так красиво никогда не сдаёмся, что хочется на бис повторить. Но может, хватит на бис? Ты повторяешься, господи. Это скучно, это тысячу раз уже было. Не новаторская находка, а просто клише.
Я говорю (я молчу, но так громко, что сраные атомы сами как миленькие собираются обратно в меня, и это, будем честны, довольно обидно, нашли во что собираться, оно же, сцуко, слышит, видит и почти осязает; короче, атомы, это вы зря); но ладно, я говорю: самое время, господи, завершить эту твою гениальную, самую красивую во вселенной симфонию не каким-нибудь героическим «полётом валькирий», а, ну, знаешь, какой-нибудь развесёлой цыганщиной, или страстным танго в духе Пьяццоллы, сам, короче, придумай, это же ты у нас гений и композитор, лишь бы несерьёзное и про жизнь. О том, как ко мне приехал друг из Москвы, и мы идём на автовокзал покупать билеты куда-нибудь в Краков, могли бы по интернету, но такая
