как пропуск на мою ярмарку. По крайней мере, сказали так…
– Так в Сочельник действительно главная. Хозяйка праздника, – подтвердил Михаил.
– По-моему, не только в Сочельник. Вы здесь всегда хоть немножко, а командир.
Диоскуры переглянулись и рассмеялись.
– Всё-таки нет, – наконец сказал Михаил. – У нас тут анархия. Каждый живёт, как ему левая пятка велит. Но я, конечно, люблю командовать, тут вы угадали. Мне только волю дай! Меня в детстве мама «генералом» дразнила. А я обижалась страшно, до слёз, потому что единственный мой знакомый генерал был пузатый и лысый. Дедушкин старый приятель, в гости к нему иногда приходил. Мне казалось, если мама сто раз назовёт меня «генералом», это будет страшное колдовство, и у меня тоже вырастут пузо и лысина. Но сами видите, пронесло.
– Бог ме помиловао [111], – вставил Юджин.
Джини не хотела, а рассмеялась. Помиловал, понимаете. От пуза и лысины. Бог!
– По большому счёту вы наверное правы, – подумав, признал Михаил. – В том смысле, что в детстве я многие вещи раньше других заметила и первой кое-что про наш дом поняла. Вряд ли правильно, но поначалу это неважно, лишь бы хоть как-то происходящее объяснить, чтобы его не бояться. Вот это у меня хорошо получилось. С моей подачи, увидев в кустах какое-нибудь чудовище из соседского сна, вместо «ой, мама!» все стали кричать: «ура!» Чудовища от такого обращения перевоспитались как миленькие, и на смену фантастической жути пришли вполне приятные чудеса, включая киоск с разноцветным мороженым, в который иногда превращался соседский гараж. К оплате там принимали всё что угодно, лишь бы владельцу оно казалось сокровищем – открытка, ракушка, жёлудь, почтовая марка, цветная фольга. А потом в нашем доме поселилась Валя, взрослая тётка с неуёмной фантазией, храбрая и весёлая, и стало совсем хорошо. То есть, если уж считать кого-нибудь самым главным, то скорее её. Но Валя, если начнёте её расспрашивать, скажет вам примерно то же, что я: мы живём в удивительном месте, где то с нашей помощью, то вопреки нашему сопротивлению, происходят невероятные вещи. А какие именно и в какой последовательности, реальность решает сама. Иногда её можно попросить, и она сделает. А иногда хоть лоб расшиби об стену, не получится ни черта.
– Ясно, – вздохнула Джини. – И чем это всё закончится, вы тоже конечно не знаете?
– С хрена оно вдруг завршиће [112]? – возмутился Юджин. – У нас тут инфинити [113], бля!
– Естественно я не знаю, – сказал Михаил. – Но что ничего ничем никогда не закончится, факт. Это как луч. Помните школьную математику? У луча есть начало, но нет и быть не может никакого конца. Мы, если что, пока в самом начале. Занавес поднимается, звучит увертюра, мы ещё даже не знаем, опера это будет, или балет. Ходят слухи, что о сотворении мира. Или преображении. Но это не точно. И некого расспросить.
– И листочки с либретто не раздавали? – подхватила Джинни.
– Может и раздавали. На входе зрителям. Но мы-то с вами через служебный прошли. Мы в оркестре работаем. Причём не музыкантами, нотами. Ноте партитуру знать не положено. Всё что мы можем – это звучать.
14 февраля – 29 июня 2022 г.
В твоём небе летит и смеётся
Августина, неизъяснимая, неназываемая, но для простоты обращения наречённая именем летнего месяца, в котором она явилась (не рождаясь, она же не дура) сюда, поднимает, ну, предположим, руку, будем считать этот яркий сполох рукой, не то приветствуя ошеломлённый её пришествием мир, не то замахиваясь, чтобы отвесить ему подзатыльник, и спрашивает: ну так чего?
Мартин, чуть более изъяснимый, но тоже неназываемый, поэтому для простоты обращения наречённый именем месяца, когда появился (воплотившись, но всё-таки не рождаясь, это он ловко устроил) здесь, поднимает в приветственном жесте закат (неурочный, сейчас всего три пополудни), кафедральную колокольню (то ли на радостях, то ли всё-таки с перепугу старушка по этому поводу устраивает трезвон) и маршрутный автобус с водителем и пятнадцатью пассажирами (это просто чтобы порадовать Августину, она очень любит, когда в человеческом мире творится бардак и всё идёт кувырком).
Мартин говорит Августине: спасибо, что ты явилась. Ты знаешь, зачем я тебя позвал.
Потому что здесь поспела малина? – весело спрашивает Августина. – Или начинается карнавал?
Мартин просит: хватит, пожалуйста. Мне не до смеха. Это пора прекращать. Всё живое, чудесное, полное нашего света здесь принято мучить и убивать. Твоя игрушка давно сломалась. В ней едва теплится жизнь. Боли здесь стало так много, а жизни так мало, что иссяк изначальный смысл. И все остальные смыслы тоже иссякли. Только боль от них и осталась. И тоска вместо радости. И мука вместо любви.
Августина, неизъяснимая, отвечает ему молчанием, которое в приблизительном переводе с неизъяснимого же языка означает не то что согласие, но по крайней мере, готовность выслушать и принять аргументы к сведению.
Ну или не принять.
Мартин, изъяснимый, но лишь отчасти, как низкое зимнее небо, пересохшее море, или гроза без дождя, говорит: у меня есть свидетели. Каждый – любовь моей вечной жизни, боль моей вечной ночи, несбывшееся обещание, погашенная звезда. Я был здесь рядом с ними, вместе с каждым я умирал. У небытия, которое подстерегает людей на пороге, я живых отнимаю силой. И этих, как видишь, отнял.
Августина, неизъяснимая обнимает его так ласково, что Мартин больше не чувствует боли, почти не помнит, как ежечасно вместе с кем-нибудь умирал. В полном отсутствии языка это объятие означает: я знаю. Но если ты хочешь, пусть они говорят.
Георгий, по сути неизъяснимый, как всякий ангел, художник и просто живая душа, но пока не успевший опомниться после трудной человеческой смерти, ещё не ставший прежним ликующим безмятежным собой, говорит: я принёс сюда наш ясный свет, не потерял его при рождении, даже повзрослев, сохранил. И потом делал всё правильно, честно был собой – сколько мог, столько был. Но умер бездомным, от холода, в парке, на скамейке, зимой. А картины то ли сгнили в сарае, то ли пошли на растопку. Я вообще не понял, зачем это было. В чём соль?
Оксана, по сути неизъяснимая, но вот прямо сейчас ещё слабый, измученный, совсем недавно умерший человек, говорит: после восемнадцатого изнасилования, когда я ещё оставалась жива, перед тем как убить окончательно, мне выкололи глаза, просто так, интереса ради, потому что давно хотели попробовать, как это, а тут подвернулась я.
Беньямин, по сути неизъяснимый, но вот прямо сейчас ещё почти настоящий
