Ознакомительная версия.
Дама нервно икнула и залепетала «Извините, граждане Емель… Емуль…». Тут испуганная гримаса исказила ее лицо и она, неловко развернувшись через правое плечо, хорошим строевым шагом пошла прочь и исчезла за занавеской.
Владимир Иванович с изумлением смотрел то на меня, то в сторону занавески. Я не стал его мучить:
– Успокойтесь, Владимир Иванович! Я просто увидел, что на бумаге у нашей «Ерли векили» нарисована гридеперливая октограмма с пятиглавым орлом цвета последнего вздоха жако!
– Ах, вот оно что! – облегченно выдохнул Владимир Иванович. – Он уже и в тульской глубинке нарисовался! Да, юркий папашка оказался, пронырливый даже… Ну, тогда, еще по одной – «на посошок» – и в гостиницу, спать «по полной программе»!
Увидев, как удалилась от нашего столика «Ерли векили», официанты оставили всякие сомнения и принялись обслуживать нас серьезно. Один уже подносил спичку к погасшему во время нашего с ней разговора окурку «Беломора», который я автоматически сунул в рот, не заметив, что он давно холодный, другой подлетел, звеня фисташковым стеклом и выставляя у приборов чистые рюмки, лафитники и тонкостенные бокалы, из которых так хорошо пьется нарзан. Официант ловко открыл бутылку и в бокал как фонтан, вырывавшийся из щели в лавовом наплыве, ударила шипящая струя…
Когда эта официантская суета утихла, мы выпили «ещё по одной». Мир снова как-то неуловимо странно изменился. Мы закурили. Поплыли клубы и струйки дыма цвета паука, замышляющего преступление. И – странное ощущение! – лицо Ктолина приобрело точно то же выражение, которое запомнилось мне по плакатику, увиденному однажды в курилке радиостанции «Эхо Мошквы» – Билл Гейтс улыбается и курит «косячок». «Беломор-канал» с шампанским – вот причина дыр в виндах», – было приписано на плакатике чьей-то рукой.
Ассоциация с фотографией Билла Гейтса была не случайной. На стойке бара стоял радиоприемник и как раз в это время по «Эху Мошквы» в новостях сообщили о блестящей победе нашей футбольной сборной над Порт-у-Галлией со счетом 7:1!
Владимир Иванович – он был страстным болельщиком – ещё более оживился, с сожалением рассмотрел остатки жидкости в стоявшем на столе графинчике, а потом решительно расплескал их по рюмкам. Мы чокнулись, выпили за «наш триумф и Жору Ярцева», и – признаюсь! – не совсем твердой походкой направились к выходу.
До гостиницы было недалеко, но в темную и слякотную Емельяновскую ночь и этот короткий отрезок пути хотелось преодолеть побыстрее.
В ушах у меня снова зазвучала музыка. На этот раз – Перголези, «Stabat Mater». Причем в левом ухе пели две «воскрешенные к жизни» райские гурии – сопрано и меццо-сопрано, а в правом – два доморощенных кастрата «а ля Бернакки и Каффарелли», сопранист и контр-тенор. Эффект – как у Жванецкого от одновременного приема снотворного и слабительного. Но снотворное, кажется, было всё же сильнее…
Владимир Иванович нетерпеливо поторапливал меня:
– Юрий Александрович! Ну, идемте же скорее!.. Ведь время пути вычитается из времени сна… А то марево, которое нас окружает, не кажется мне особенно приятным сновидением. Лучше мы с вами воспарим в какую-нибудь деревушку Жуан-ле-Пиньс… Или Панзу… Только не зовите меня в Экс-ан-Прованс – тамошние фонтаны нынешней осенью явно не ко двору…
… Не знаю, то ли в графинчике кроме воды, спиритус вини и фирменной отдушки как-то оказались какие-то посторонние ингредиенты, то ли Земля, странствуя по просторам Галактики, в тот вечер попала в области Пространства с необычными свойствами, но утром я проснулся, ощущая сухость во рту, шум в ушах и с ясным воспоминанием о странном сновидении.
В этом ночном мороке была вот какая озадачивающая особенность – дело происходило в хорошо известном мне месте в присутствии самого Ван Боока, но с необыкновенным обилием полностью посторонних людей с чеканно очерченными лицами, которых я видел в первый и, вероятно, последний раз, сопровождающих, встречающих, приветствующих меня и Ван Боока, надоедающих нам длинными и скучными рассказами о таких же, как они, незнакомцах, и все это в гуще людей, живых или мертвых, которых я знал запанибрата…
А при расчете в администрации гостиницы я почему-то не досчитался в кошельке двух купюр с видами Старого Новгорода…
…Бяшка в очередной раз встряхнулся, сбрасывая липкую влагу, и мы вошли в подъезд. По лестнице нас подгоняли два фактора. Бяшку – стремление утолить голод, а меня – предотвратить полное выгорание кастрюльки с оставленной мною на плите гречневой кашей. Цели наши совпадали, а потому действовали мы синхронно. И мне удалось спасти значительную часть Бяшкиного завтрака, а ему – с аппетитом ее уничтожить…
Глава 3
...
О моих колебаниях относительно целесообразности выхода на работу, странной встрече с энтузиастом бега трусцой, обнаружении свастики на дверях нашего лифта, беседе об этом с охранником Борисом, а также о моем решении не нарушать расслабленности утренней атмосферы в нашем офисе.
Я есть антифашист и антифауст.
Их либе жизнь и обожаю хаос.
Их бин хотеть, геноссе официрен,
Дем цайт цум Фауст коротко шпацирен.
Стучи и хлюпай, пузырись, шурши.
Я шаг свой не убыстрю.
Вообще-то сегодня я мог и не ходить на работу. Вчера – это я теперь вспомнил точно! – на коротком (из-за отсутствия основных «мужиков») «производственном совещании» я отпросился у Давида Ильича сегодня с утра съездить в Менделавочку на консультацию по поводу возможных теоретических выходов сажи из разных типов сырья.
Отпущен я был неохотно: «У нас ведь тут не совковый институт. Мне все эти теории до лампочки. „Где деньги, Зин?“, – поется у Высоцкого. И я с Володей в этом любопытстве солидарен… Но раз вам нужно – поезжайте. Вон и Владимир Иванович у меня всё в Кремль просится… Тоже мне, „новый кремлевский мечтатель“!.. А что там есть, в этом Кремле? Что там можно с выгодой купить или продать? Только „кремлевских окон негасимый свет“! А я ни воздухом, ни светом не торгую… Ладно, вы люди взрослые… Что я, в конце-концов, нянька какая-то, что б за вами смотреть?… Делайте как знаете… Только уж помните – и я не мальчик! Еду, еду – не свищу, а как наеду – не спущу!».
Однако после сегодняшнего сна-морока не хотелось мне ехать ни в какой институт, а потому я решил ещё раз, как в былые годы, проявить «трудовой энтузиазм» и попробовать поискать счастья в «живительном слиянии с коллективом».
Поэтому я шел на работу в обычное время, но, почему-то, по пустой, мокрой и хмурой улице, прикрываясь от колючего мелкого холодного дождика зонтиком и думал о том, что… Впрочем, назвать это состояние «думанием» было бы преувеличением. Просто в голове вертелись строчки из старой, любимой ещё со студенческих времен, песни:
Ознакомительная версия.
