— Я покажу тебе, как грубить старшим! — завершил свою речь Джузеппе, постепенно успокаиваясь.
Добрынин запал тоже постепенно сходил на нет.
— Это я научу тебя этой… культуре обслуживания. Вот. — И уже Бурику: — Что стоишь, переводи давай!
Бурик грустно посмотрел на Джузеппе, потом на ребят и сказал:
— Пошли, что ли… Чего зря орать друг на друга.
В комнате Антонио все, кроме Добрыни, повалились на кровать. Добрыня плюхнулся на стул и спросил:
— Ты чего ему не перевел?
— А, да ладно… Все равно ведь ничего не получилось.
— Конечно, не получилось — телефон-то местный.
— Ну а был бы городской, что бы ты им сказал?
— Не знаю пока… Там сообразил бы. Надо ведь и Антошку спасать, и самим выбираться.
Бурик заметил, что Добрыня в этой фразе на первое место поставил Антонио, а уже потом их двоих. И подумал, что сам, наверное, не смог бы помыслить именно так. Стыдно, да что поделаешь… Он перевел Антонио добрынины слова.
Тот посмотрел на Добрыню долгим карим взглядом и тихо произнес:
— Я очень хочу быть твоим другом.
Добрыня явно не ожидал такого признания. Сначала он потупился, потом посмотрел на Антонио и сказал:
— Мне кажется, ты уже мой друг.
— У нас в Венеции говорили: «Trovare un amico — trovare un tesoro»[29].
— У вас в Венеции и сейчас так говорят, — сказал Бурик.
— Ты был в Венеции? — удивился Добрыня.
— Да… Два раза. Один раз с родителями, а второй — по школьному обмену… А что такого?
— Да нет, я просто спросил. Ты ведь не говорил никогда.
— Да ты ведь и не спрашивал. Чего зря хвастаться.
— А я вот нигде не был.
— Ну ничего, будешь обязательно… Правда, Антонио?
— Что? — Антонио вынырнул из каких-то собственных мыслей.
— Да нет, ничего… — сказал Добрыня. — Так это правда, что ты — гениальный композитор?
Антонио вздохнул. Посмотрел на Добрыню.
— Говорят, да. Когда был взрослым. Но я не помню. Ты извини…
— Да я чего… Ты давно музыке учишься?
— Не знаю, мне кажется, что всегда.
— Бедняга… — искренне посочувствовал Добрыня. — Повери-и-но…
— Почему? — удивился Антонио. — Разве это плохо? Мне всегда нравилось.
— А музыку сразу сочинять начал? — спросил Бурик.
— Нет, лет с четырех, наверное. Но это было так, несерьезно. А когда мне было лет восемь, я написал Хроматическую Фугетту и маленький Багатель. Отец показал их моему учителю, и он похвалил. Сказал, что надо учиться дальше.
Бурик добросовестно переводил. Добрыня посмотрел сначала на Бурика, потом на Антонио. Ткнул Бурика локтем в бок.
— Сань, чего он написал? Какую еще офигетту с богадельней?
— Откуда я знаю! — ответил Бурик. — У меня тройка по пению. Училка говорит, что мне по ушам прошелся слон. И еще потоптался!
— И ты поверил?! — Антонио глядел на Бурика, вытаращив глаза.
— А что?
— Она не права! Совсем-совсем не права!! Слух есть у всех.
— Да ладно, — сказал Добрыня. — У меня так точно нет.
— С чего ты решил? — Антонио тут же переключился на Добрыню. — Ведь ты же слышишь, когда мы с тобой разговариваем?
— Ну, в общем… да.
— Вот видишь! А все остальное тренируется. Надо только очень много заниматься.
— Да ну, делать мне больше нечего…
— Если это нравится, то оно и не тяжело. Наоборот…
Антонио подошел к клавесину и открыл крышку. Потом нерешительно посмотрел на друзей — интересно ли? Добрыня снисходительно кивнул. А в глазах Бурика читалось любопытство — неужели этот мальчишка, чуть младше меня, умеет что-то особенное?..
Слегка разозлившись на такое отношение к музыке, Антонио сел за инструмент и прикоснулся к клавишам. Но как только музыка полилась из-под его пальцев, он позабыл и где находится, и для кого играет…
— Так-то и мы умеем, — припомнилось Добрыне. — Ты «Мурку» давай…
И тут же осекся под осуждающим взглядом Бурика.
Бурик был растерян. Он сам не понимал, что с ним происходит, нравится ли ему музыка… Только вот сердце его застучало вдруг торопливо и тревожно. Но это была… радостная тревога (разве так бывает?), сладко щемящая душу…
— Что? — не понял Антонио, слегка повернув голову, но не переставая играть.
— Ничего, — ответил Бурик, прикрыв глаза. — Добрыня говорит, что здорово получается…
Антонио вновь повернулся к клавесину. Сухие отрывистые звуки невольно вызвали в памяти образы дома, отца, Торторы, загадочной синьоры Анны… Мысленно перенеся Антонио на триста лет назад — в свое время, в свой мир. Внезапно он резко хлопнул крышкой клавесина и отвернулся — больше не было сил сдерживать слезы.
Бурик с Добрыней смущенно переглянулись. Грусть Антонио сразу передалась Бурику.
— Эй… Ну ты чего?
— Послушай, я не хотел тебя обидеть, — неловко начал Добрыня. — Что уже и пошутить нельзя? И вообще, про «Мурку» — это из фильма…
— Успокойся, я не переводил, — сказал ему Бурик.
— А чего он тогда ревет?
— Ты себя на его место поставь.
Помолчали.
— А кто это на портрете? — спросил Добрыня.
— Это… вроде как я, — Антонио утер слезы. — Когда вырос.
— Надо же… — Добрыня встал и подошел поближе. — Совсем не похож.
— Ну, так я же еще не вырос. — И добавил грустно: — Да и вырасту ли…
— А куда ты денешься с подводной лодки?
— С какой лодки? — не понял Антонио.
— С подводной, — ответил за Добрыню Бурик. — Под водой плавает, а в ней люди живут. Не делай такие глаза — у вас еще не изобрели! — Он оглядел стены, имитацию окна. — Держат как в тюрьме…
— Не… — сказал Добрыня. — В тюрьме так не кормят. И не поят.
Он взял свой рюкзачок и извлек оттуда банку газированной воды «Chinotto».
— Лови, — сказал он Антонио.
Тот ловко поймал банку.
— Где ты это взял? — удивился Бурик.
— В буфете, в холодильнике.
— А Магистр сказал, что еду и напитки оттуда выносить нельзя.
— Да пошел он… Лови!
Бурик взмахнул руками и, как водится, промахнулся. Банка покатилась под кровать.
— Ну что же ты у меня такой косорукий! — огорчился Добрыня.
Бурик молча встал и полез под кровать. Сопя, вылез и с чмокающим звуком открыл банку. Добрыня вынул из рюкзачка третью банку и тоже открыл ее. Антонио последовал их примеру. Не сговариваясь, чокнулись.
— За что пьем? — деловито поинтересовался Добрыня.
— Не знаю, — ответил Антонио. — Просто пьем, и все. Вкусно… А от кока-колы меня мутит. Извините…
