Вот и я сообразил про разрушенный Центр, когда Центра больше не существует. А ведь с его помощью мы б возвращали ломехузов в прежнее, человеческое состояние.
— Передайте эту информацию Президенту, — попросил вождь. — Он вас обязательно поймет. И Павлову о рефлексии расскажите. Товарищ Павлов суть толковый парнишка, с характером. А главное — профессионал. И Маршал Язов, ваш знакомец, мне нравится. Наивности бы только им поубавить.
Да… Видите, вы сами нашли альтернативу новому, понимаешь, нашествию ломехузов. Думайте, думайте о том, как их собственные приемы обернуть против них самих. А пока выводите их на чистую воду, неустанно разоблачайте, вытаскивайте на Божий Свет, как умные муравьи выносят, понимаешь, на солнце яйца жучков-паразитов.
Ваш философ Пивоваров — умница. Его желтый эффект обреченно, с объективной неизменностью дает социальный зеленый цвет, перейдет с неизбежностью в иное, понимаешь, качество.
Товарищ Сталин остановился у мемориальной выкрашенной в ослепительно белый цвет баллистической ракеты СС-4.
— Отсюда я и вернусь на родную звезду, — приветливо улыбаясь, сказал Иосиф Виссарионович и протянул писателю узкую, вовсе не мужскую, ладонь. — Прощайте, Станислав, не поминайте лихом.
Впервые вождь назвал его по имени, и у писателя защемило сердце.
«Свидимся ли когда-нибудь?» — грустно подумал он и почувствовал, каким родными близким стал для него товарищ Сталин.
— А ведь сегодня день рождения Гитлера, — сказал вдруг безо всякого перехода вождь.
— К чему вы это вспомнили сейчас? — насторожился Станислав Гагарин.
— Да так, — уклонился от ответа Иосиф Виссарионович. — Вы знаете, постоянно жалею, что не встретился с ним в той жизни. Наверно, мы подружились бы с Адольфом. Ведь как человек, понимаешь, он был так же несчастен, одинок и обездолен, как и товарищ Сталин. Вы не находите?
— Может быть, — пожал плечами Станислав Гагарин.
— Я ухожу, — просто сказал вождь. — А вы двигайте домой, досыпайте, понимаешь, после ночного боя. Вам предстоят новые сражения, надо защищать Отечество, и малое, и большое.
— Буду стараться, Иосиф Виссарионович.
— Старайтесь… Завтра наши приключения покажутся вам лишь забавным и вполне фантастическим сном, — ласково улыбаясь и плавно поводя рукою с трубкой, он достал ее из правого кармана, проговорил вождь.
…Писатель еще не проснулся до конца, но осознал вдруг некое предчувственное неуютье. Мозг его медленно, как бы нехотя, отвыкал от пригрезившегося бытия и неожиданно, без перехода, вспыхнул догадкою, встрепенулся.
Станислав Гагарин понял, что сделалось ему неуютно от холодного и резкогочистого воздуха. Исчез запах трубочного табака, тот сладковатый запах «Золотого руна», к которому он привык уже за эти необычные дни.
Писатель открыл глаза и увидел, что за его письменным столом сидит Гитлер.
7 апреля 1990—27 мая 1991
Голицыно — Власиха — Аргентина — Уругвай — Острова Зеленого Мыса — Севастополь — Ялта — Власиха — Голицыно
ЖИТЕЙСКИЕ ПЕРЕДРЯГИ,
или КАК СТАНИСЛАВ ГАГАРИН СОЧИНЯЛ РОМАН «ВТОРЖЕНИЕ»
Соображение дать записи к роману «Вторжение» в виде отдельного блока-приложения пришло ко мне в голову вечером 23 мая 1991 года в двадцать седьмой комнате Голицынского дома творчества, после ужина и чая в обществе Татьяны Павловны, дежурной медсестры.
Еще ранее я понял, что та масса идей, которые появлялись в процессе работы над «Вторжением», физически не может быть втиснута в рамки придуманного мною в ночь с 6 по 7 апреля 1990 года здесь же, в Голицыне, фантастического повествования.
Потом, когда не единожды перечитывал материалы «Передряг», которые отобрал для публикации вместе с романом, мне всегда казалось: читать их не менее интересно, нежели сам «Вторжение».
Кстати, я заглянул в дневник, который вел тогда и веду с января 1952 года до сегодняшней ночи уже 24 мая. Несколько весенних дней прошлого года весьма показательно и так ярко живописуют состояние, в котором пребывал сочинитель Станислав Гагарин, что я решился привести их полностью, начав сие описание с 31 марта 1990 года.
Это были дни, когда я проиграл птицеводу Гришину во втором круге выборов народных депутатов России и отсыпался в Голицынском доме творчества. Через два дня, 2 апреля в понедельник, я узнаю о самом крупном предательстве — по количественному составу — в моей отечественной практике: в лагерь противника, на этот раз им окажется новоиспеченный коммерсант из Сибири, Сергей Павлов-младший, уйдет семь человек из десяти. Со мной останутся лишь Коля Юсов и Вадим Казаков. Увы, и этих сегодня нет рядом… Но это так, к слову.[5]
Вернемся, однако к 31 марта 1990 года. О чем же я писал в тот день?
Пять минут первого. Занимался разбором бумаг и не заметил, как наступили новые сутки. В свердловской газете «На смену!», ее прислал Олежко, там его материал с упоминанием об «Отечестве», обнаружил «Демократическую платформу к XXVIII съезду КПСС».
А ведь я сей тугамент, как говорил Лесков, и не читал. Надо утром, на свежую голову, его изучить. И вообще подумать, чем бы мне литературным заняться.
08-39. Когда чистил зубы, пришла мысль: а не написать ли мне фантастический рассказ? Прямо сейчас, здесь, в Голицыне. А что? Хоть как-то морально оправдаться перед самим собой. О чем рассказ? Не знаю пока.
Вечером читал фантастику Михановского. Примитивно и пошло пишет сей муж. И его печатает Щербаков… Это сам не меньший пошляк. Так-то вот.
Вообще мне все надоело, в том числе и писательство. Меня уже не волнуют выходящие книги. Я не ношу больше собственные сочинения в издательства и журналы. Вот попытался создать «Отечество», чтоб иногда и самому печататься в нем, так при содействии генерала Пендюра меня пинком под жопу… Где же справедливость?!
Как это я еще не остервенился на весь род человеческий?
Да, хреново, ежели человека с утра одолевают подобные мысли. А ведь работать надо. Я же не знаю — над чем работать. Ни мыслей, ни желаний… Все как бы до фени, пропади оно все, гори синим пламенем!
Вот такое состояние духа было у меня за неделю до того, как пришло озарение. 6 апреля 1990 года около трех часов пополудни в пятницу я писал:
Слава Богу, вернулся в Голицыно. Сейчас высплюсь и буду работать. Надо написать письмо, разобрать бумаги, прикинуть — какой фантастический рассказ я напишу. Тут я еще задумал написать… кое-что. Пока это секрет. Видимо, я так и не запишу в дневник, что именно я задумал. Пусть люди ломают потом головы: что же он такое измыслил.
