— Увы, на это я не смею и рассчитывать, ваше высочество, — отозвался Чехов. — Мой подзащитный следовал за своим предводителем и другом. И в конце концов они вместе переступили ту черту, что разделяет дозволенное человеческим и божьим законом от недозволенного. Убийству нет и не может быть прощения. — Чехов закончил фразу почти шепотом — и вдруг снова возвысил голос. — Однако если уж речь заходит об измене отечеству и короне, куда важнее не само действие, а умысел! И я спрашиваю вас, уважаемые члены суда — кто же, в таком случае, виноват больше? Тот, чья рука чертила ритуальные письмена, или тот, кто обманом заставил своего товарища взять на душу тяжелейший грех, а сам втайне задумал недоброе против государя и собственного народа⁈
Вопрос определенно был исключительно риторическим, но кто-нибудь ненароком мог попытаться на него ответить. Так что Чехов не стал дожидаться очередной каверзы от председателя или криков из зала — и тут же продолжил:
— Согласитесь, милостивые судари, нашим долгом и нашей единственной целью сегодня является не наказание и не месть, а одно лишь торжество справедливости. И я могу только догадываться, до какого момента моим подзащитным двигало доверие и преданность другу, и когда именно оно сменилось страхом за собственную участь. — Чехов откинул со лба взмокшие светлые волосы. — Однако ничуть не сомневаюсь, что Павел Антонович не мог даже представить, что покойный Меншиков с самого начала задумывал мятеж и, что еще страшнее, похищение единственного наследника российского престола. И если уж он и повинен в чем-то, кроме темного колдовства — так это разве что в излишней наивности и чрезмерной вере в чистоту чужих помыслов!
— Балаган! — проворчал я, чуть сползая в кресле. — Спектакль для наивных отроков и девиц из пансионата.
— Ничуть не сомневаюсь, Владимир Петрович. — Горчаков тоскливо вздохнул. — Однако поглядите сами — ему верят.
В самом деле — на лицах вокруг читались… нет, не то, чтобы понимание и готовность простить, и все же что-то весьма похожее на жалость. Но в первую очередь — облегчение. Вместо жуткого и таинственного колдуна, виновного в сотнях смертей, почтенным членам суда предложили наивного и жалкого человечка, лишь по воле судьбы заполучившего силу и власть. Которыми тут же воспользовались другие, которых вел за собой Меншиков. Ныне покойный — а значит, больше не внушающий страха.
Столичной знати стало некого бояться — и в сердца аристократов тут же постучалось милосердие. Я даже не пытался вслушиваться в жалкие потуги государственного обвинителя, который все это время молчал, и только сейчас попытался что-то блеять. И так ясно, что Чехов раскатает его в тонкий блин, и председатель едва ли станет всерьез этому препятствовать: его высочество куда больше интересовали имена оставшихся на свободе соратников Меншикова, чем наказание, которое назначат Сумарокову. Не самая плохая сделка — сдать еще с полдюжины пешек, отработавших свою полезность, в обмен на смягчение приговора. Каторга вместо виселицы… пожалуй, даже не пожизненная — лет пятнадцать-двадцать.
Впрочем, мне-то какая разница?
— Нам всем известно, на ком лежит настоящая вина. И судьбой покойного Меншикова распорядился сам Господь, — продолжал надрываться на трибуне Чехов. — Так неужели вы готовы осудить этого человека только лишь за то, что…
— С меня довольно, судари. — Я оттолкнулся ладонями от подлокотников кресла и поднялся на ноги. — За сим вынужден откланяться.
— Постой, капитан… — Геловани попытался поймать меня за рукав, но не успел. — Ты куда?
— Нанести визит одной особе, — проворчал я, пробираясь между рядов. — У меня накопилось к ней слишком много вопросов.
Глава 33
— Что это было, Ольга? — Я шагнул вперед, изображая самую праведную на свете ярость. — Как вы могли так со мной поступить⁈
— Тише, Володя, умоляю тебя, тише! — Воронцова выразительно распахнула глаза и приложила палец к губам. — Нас могут услышать!
— Пускай! — рявкнул я. — Мне нечего скрывать от людей. И если уж кому-нибудь будет угодно донести государю…
— Моя прислуга не из болтливых. И даже если кому-нибудь взбредет в голову обмолвиться — его скорее поднимут на смех, чем потащат к жандармам, — произнесла Воронцова уже почти будничным тоном. — Однако нам не следует обсуждать подобное при свидетелях. Так что прошу тебя, успокойся… Чаю?
— К дьяволу чай, Ольга! — Я нарочито-ярко полыхнул желтыми звериными глазами. — Вы меня обманули!
— О нет, мой дорогой Володя. — Воронцова осторожно прикрыла дверь, который я едва не снес с петель, врываясь в уже знакомый будуар. — Напротив — я дала тебе даже больше, чем обещала.
Ох… неожиданно. Разумеется, ее сиятельство ждала моего появления в гневе, не могла не ждать. И наверняка еще до начала судебного заседания в Мариинском дворце придумала пару-тройку оправданий. Но такого я уж точно не ждал — и теперь судорожно пытался сообразить, что нужно делать: то ли отращивать шерсть на ушах и продолжать изображать справедливую ярость, то ли прикинуться удивленным.
И я все-таки выбрал второе.
— Больше, чем обещали?.. — Я не без усилия загнал зверя поглубже внутрь. — Но как?..
— Подумай сам, Володя, — улыбнулась Воронцова. — Ты должен был арестовать обычного, рядового заговорщика, ничем не примечательного. А отдал суду страшного убийцу, колдуна, который последние два года наводил страх на весь Петербург. Уже завтра даже самая жалкая столичная газетенка назовет его благородие капитана Волкова героем. И все, от сиятельных князей до последнего нищего у церкви будут готовы носить тебя на руках!
Здесь мне крыть было нечем: я и сам видел почтенных заседателей Госсовета и членов суда — и они едва могли скрыть радостное облегчение. Таинственный убийца, повелитель нечисти, мастер темных ритуалов, от которых не в силах спасти ни сторожа, ни крепкие стены дворцов, ни даже самые надежные замки, на деле оказался лишь болтливым князьком, унаследовавшим пару древних фолиантов, и предстал перед Верховным судом. А тот, кто возглавлял весь заговор и едва не устроил в Петербурге самую настоящую войну, уже отправился к праотцам, погибнув от рук своих же соратников.
И все это, можно сказать, благодаря мне.
— Если уж вы изначально задумали этот спектакль для стариков из Государственного совета, — проворчал я, — почему было не сообщить мне заранее?
— Пойми, я должна была убедиться, что вы с жандармами сделаете все правильно. — Воронцова шагнула вперед, подняла руку и осторожно потянулась к моей щеке. — Ты такой очаровательный, когда злишься…
— Хватит, Ольга! — Я поймал и слегка стиснул тонкое запястье. — Я не мальчишка, с которым можно обращаться подобным образом. И я немедленно, слышите — немедленно! — требую встречи с вашим покровителем.
— С нашим покровителем, Володя! — Воронцова шагнула вперед и будто бы ненароком прижалась ко мне внушительным бюстом. — Мне исключительно приятен твой темперамент, однако его лучше использовать в любви, а не в делах… А сейчас тебе понадобиться холодная голова, так что прошу тебя — присаживайся и выслушай.
Я шумно выдохнул через нос, нахмурился и на всякий случай для пущей убедительно еще немного помял хрупкую конечность ее сиятельства пальцами. Но потом все же изобразил смирение и покорно уселся на кровать. Ту самую, где мы не так давно предавались совместным… скажем так, развлечениям.
Видимо, на это Воронцова и сделала ставку. В том числе.
— Подумай, мой милый Володя, — вкрадчиво продолжила она. — Что ты бы сам сделал на нашем месте, выпади тебе удача обратить на свою сторону вчерашнего врага? Сильного, опасного, отважного, и, что куда важнее — человека чести! — А ты, не сомневаюсь, уж точно не из тех кто легко меняет друзей или предает союзников. Я и сейчас чувствую сомнения вот здесь, глубоко-глубоко… — Воронцова пробежалась пальцами по лацканам моего пиджака и положила ладонь на грудь. — Мы оба знаем, что даже самое верное решение не всегда бывает легким… Так неужели ты не простишь мне эту маленькую… предосторожность?
