И правда.
— Но ты должна держать себя в руках. И ради нас всех, ради самой себя, ради Грапара и дела, которому он себя посвятил — ты должна быть благосклонна к Лэрге.
— Ах, благосклонна… — протянула Элья.
Она ощущала невероятную мощь. Она упивалась властью над этой женщиной. Слёзы в Эльиных глазах, выступившие ещё там, в комнате, от волнения и страха, теперь очень помогали ей — именно благодаря этим слезам её гнев сверкал, был праведным и убедительным.
— Ради Грапара, — повторила Макора, — ты поможешь мне.
— Я никому не буду помогать, — процедила Элья. — Оставьте меня все, пожалуйста!
Она бросилась вверх по лестнице.
Стремительный бег на непослушных ногах — по ступенькам, по коридору: и вот её комната. Теперь лишь остаётся снова броситься на кровать — и выжидать. Макора наверняка пошла за ней — как ей, бедняжке, должно быть, тяжело управляться с истеричной девчонкой! Однако ей что-то нужно… нужно от неё — и от Лэрге…
И Элья должна узнать, что именно. И ни в коем случае не переигрывать.
***
Всё выяснилось очень скоро. Макоре всего-навсего необходимо было передать сообщение для главного министра Дертоля.
— Он знает тебя, — настойчиво повторяла колдунья, сидя в изголовье Эльиной кровати, где та лежала на животе, уткнувшись лицом в подушку. — Он примет тебя, если скажешь правду: господин главный министр, уверена, будет счастлив получить от меня весточку…
Элье с трудом удавалось не улыбаться. Она поймала себя на том, что начинает получать наслаждение от этой опасной игры. Ей нравилось лежать животом на самом дорогом для колдуньи предмете и рыдать о человеке, который её предал. Ей нравилось, что Макора старалась уговорить её уехать с Лэрге на станцию — то есть, сделать то, что Элье хотелось больше всего на свете. Её кровь кипела, душа рвалась взлететь — почти так же, как когда-то…
— Это всё ради Грапара, — снова сказала Макора, очень весомо.
— Да, я понимаю. — Элья села, обнимая себя обеими руками. — Да… наверное, я должна…
— Протяни ладонь.
В голосе Макоры Элье померещилось что-то вроде злорадства, но выдавать своё беспокойство было нельзя. Она лишь вздрогнула, когда холодные жёсткие пальцы колдуньи сжали её запястье.
Что именно сделала Макора, Элья так и не поняла. Никаких видимых эффектов не было — лишь на мгновенье руку словно окунули в ледяную воду, но потом всё стало как обычно.
— Это сообщение для Дертоля. Скажешь ему, он знает, что делать.
Элье только и оставалось, что кивнуть.
— Умничка. Грапар гордился бы тобой, я знаю.
Что она ещё знала? Что почти никто не пойдёт их провожать. Отчасти из-за приёма иланских послов, отчасти из-за Лэрге. Что лучше уехать побыстрее, чтобы не допустить лишних слухов. Что Элья обязательно вернётся в Сакта-Кей — а значит, они непременно встретятся.
«Никогда, — подумала Элья. — Не хочу больше тебя видеть. Никого из вас. Никогда».
16
Уже через полчаса Лэрге открыл перед ней дверцу экипажа.
Элья, не глядя на него, села и уставилась неподвижным взглядом в стенку перед собой. Это была такая же глухая карета, в какой они путешествовали с Макорой — видимо, других в Сакта-Кей не водилось.
— Если хотите, я займу место возле кучера, — сказал он. С лёгким нажимом, с небольшой паузой после «хотите». То есть, он явно был заинтересован в том, чтобы сесть рядом с кучером, и дал Элье это понять. Прямым текстом не сказал, предпочёл перестраховаться. Как обычно. Хотя вряд ли бы кто-то услышал их сейчас.
— Сделайте одолжение, — презрительно бросила Элья.
Кривить губы по-прежнему было больно, однако так, пожалуй, выглядело даже показательней. Макора больше не предлагала залечить последствия удара Грапара, а сама Элья не просила об этом.
Дверь экипажа закрылась, и Элья осталась в одиночестве. Стараясь сохранять скорбную мину на лице, она посмотрела в окно. Отсюда была видна часть озера, гладкая и спокойная — та, куда не долетали брызги водопада — а вокруг зеленела окружённая скалами долина, над которой замерли великолепные облачные замки. Спокойный, почти умиротворяющий пейзаж.
Возле тропинки, ведущей наверх, в Сакта-Кей, замерла белая фигура, как одна из скульптур в коридоре, по которому Элья надеялась больше никогда не проходить.
Макора была единственным человеком, вышедшим за ворота. Только она могла себе это позволить — победителям дуэлей по умолчанию объявлялось что-то вроде бойкота. Пусть подобные поединки были узаконены в Татарэте (а своих собственных законов Панго ещё не придумал), но со всех остальных точек зрения Лэрге считался убийцей.
«Лицемеры», — подумала Элья, вспомнив о подвале Сакта-Кей.
И ещё ей вдруг пришло в голову: экипаж повезёт к станции двух убийц.
Нет-нет, об этом потом, потом, нельзя допускать мысли о мёртвом Мароле, иначе всё сорвётся: безнадёжно, непоправимо… А ей непременно нужно добраться до Дертоля.
Потому что она должна принести зеркало, в котором была заключена Макора, именно ему. Главному министру Татарэта. А до тех пор…
Карета тронулась. Макора участливо улыбнулась Элье и помахала рукой. Утёс со стоявшим на нём особняком ещё какое-то время было видно, но вскоре его сменили поросшие лесом горы, и снова — серые с багрянцем скалы, и снова — облака…
Я убила человека.
Я убила человека!
Облака-облака… Летом они выглядят так, будто кто-то взбивает их венчиком прежде, чем выпустить на небо.
И облаком над синевой дорог
Я поплыву на звук любимой песни…
Герек, Герек… Ты совершенно не умеешь читать стихи.
Жив ли ты? А если жив, то сможешь ли смириться с потерей глаза?.. Как вообще можно жить без глаза?!
Элья смежила веки, чтобы отрешиться от всего, перевести дух — но тут же вновь распахнула их. Там, внутри её головы, был Мароль. Он приходил, когда Элья ни о чём не думала, и истошно вопил. Отчётливо вспоминалось, как тяжело входил в его тело нож для фруктов. Что подумает Макора, когда обнаружит пропажу ножа? Или она сначала пойдёт к тайнику, и тогда уже будет и не до ножа совсем?..
— Когда умру я, стану ли я ветром, — забормотала Элья, зачем-то нашарив рукой лежавший на сиденьи новенький, недавно купленный в Бельзуте саквояж. Там, в этом саквояже, вместе с любимым плащом и прочими тряпками пряталось её окровавленное платье. Она успела переодеться, но оставить такую улику на территории Сакта-Кей было совершенно невозможно…
В этот момент карета неожиданно замедлила ход — а потом, наоборот, рванулась так, что Элья едва не повалилась на свой саквояж. Будто кто-то подвесил под хвост лошадям горящие факелы.
Впрочем, резкая перемена темпа заняла Элью ненадолго — очень быстро к ней вернулся образ убитого музыканта.
— Стану-ли-я-ветром, — повторила Элья, — цветком раскроюсь, птицей ли вспорхну… когда умру…
Нет, это ужасно, ужасно, ужасно! Она не помнит слов. Она не помнит слов ни одного стихотворения на свете.
И что делать? Как дожить до станции?
Элья снова закрыла глаза и попробовала послушать мир, по завету Гарле-каи, но это тоже не помогало: свист ветра и скрип колёс только на нервы действовали.
Девушка судорожно вытащила на свет подвеску в форме костра. Та была холодной, как ладонь Чёрного Странника.
«Без неё будет легче».
Элья заставила себя опустить руку и вцепиться в складки платья.
Если Герек действительно умер (нет, пожалуйста, нет!), то выкидывать подвеску нельзя. Она будет жалеть об этом до конца жизни. А может, и после тоже.
Хотя, конечно, сейчас возможность довериться клятве, забыв обо всём, и окончательно превратиться в бездушный механизм, была бы лучшим из вариантов…
Но не такой ценой.
Элье пришлось пожалеть о своём решении ещё не раз. Особенно тяжело было ехать по Тангролю: некоторые улицы отзывались в груди болезненным нытьём. Элья узнавала лица булочниц, торговок овощами и обычных прохожих, и влияние клятвы странным образом утихало полностью при взгляде на знакомые дома, словно бы каждый завиток наличников воскрешал в ней человека. Убийцу.
