Ни рыдания, ни просьбы, ни мольбы, ни проклятия не остановили упорно шагающих людей в одежде, вывернутой наизнанку. Они поднялись из своей маленькой долины, на дне которой расположилось озеро и деревня рядом с ним, вверх на холм. Миновали маленький подлесок с молоденькими елями и тонкими соснами. Идти пришлось не очень долго, подлесок перешел в полноценный лес, где ели стояли одна к одной, по-сестрински переплетая свои мохнатые лапы. Вечерний свет едва мог пробиться сквозь плотную завесу еловых ветвей.
Девочку сняли с плеча, поставив в снег у толстого ствола высокой старой ели.
— Прошу, не надо, умоляю, отпустите! Ради боженьки нашего! Пожалуйста!
Но мужчина с суровым лицом и несчастным, жестким взглядом лишь, молча, привязывал ее руки к самой нижней ветке, что располагалась на высоте вытянутой руки этого самого мужика. Он привязал, не глядя ей в глаза, и отошел. Как только он это сделал, толпа суетливо стала складывать к ее ногам какие-то вещи, корзины с едой, домашний скарб и даже оружие и инструменты.
— Что вы делаете? Перестаньте! Отпустите!
Но люди ушли. Ушли, оставив ее одну, забрали свет факелов и тепло своих тел. Остался только холод, тишина и притоптанный снег вокруг старой ели.
Холод пронизывал до самых костей. Ветер в лес не добирался своей мощью, он лишь ласкал макушки елей наверху. Они ворчливо шумели ему в ответ, стряхивая острые снежинки себе «под ноги». Большинство жгучих маленьких кристалликов оставались на широких лапах сверху, но были и такие, что долетали вниз, впиваясь маленькими точками в кожу рук и лица. Тонкий хиус иногда забирался под рубаху, холодя живот и разгоняя тепло тела. А ткань штанов и вовсе не могла его остановить, поэтому он нагло шарил своими ледяными пальцами по ее коленкам, заставляя дрожать всем телом.
Ступни ломило, словно в них впивались тысячи острых маленьких игл, пронзали ногу насквозь и вновь впивались. Льняная рубаха до колен хоть и была утеплена старой ватой, но от ночного мороза не спасала, также как и легкие домашние штаны. А дед ведь говорил — оденься…
Ей казалось, что она стоит так много часов, но на самом деле прошло не так уж и много времени. Она, не желая гибнуть, молилась и пыталась сорвать крепкую веревку или сломить сук, к которой та была привязана. Но ничего не выходило… У нее было мало сил, а веревка лишь больно впивалась в замерзшую кожу на запястьях, не желая рваться. Она перестала чувствовать пальцы ног, а кисти рук совсем не слушались, но все еще болели. Но этой нещадной боли она была рада, боль означала, что еще не все так плохо.
Дрожа всем телом, она молилась. Молилась за себя, свою душу и за деда. Она молилась, чтобы он был жив и невредим. Молилась до тех пор, пока не стала засыпать, клевать носом, окоченев до полусмерти.
Скрипучий шорох снега она уловила на грани сознания. Она едва могла шевелиться, повиснув на веревке всем телом. Рук она уже тоже не чувствовала. Все, что она могла — открыть глаза и прислушиваться.
Это были шаги, снег предательски скрипел очень тихо, словно боялся скрипеть слишком громко. Медленные неторопливые шаги раздавались сначала неуловимым шорохом откуда-то сзади, из глубины леса, потом стали приближаться и сделались чуть отчетливее.
Девочка сначала подумала, что это дед пришел за ней. Пришел спасти, ему удалось удрать от толпы обезумевших сельчан, что решили заморозить ее до смерти, принеся, очевидно, ее в жертву. Ее разум рисовал яркие картинки, подсовывая иллюзии того, что она хотела видеть. Сочная летняя картина этого места сменялась кровавыми картинами на ночном снегу, а потом вновь ей казалось, что деда стоит перед ней, собираясь отвязать.
Среди всей этой цветной какофонии она вдруг поняла, что стало очень тихо. Перестал шуршать снег под чьими-то спокойными шагами. Перед ней кто-то стоял.
Она радостно, но с трудом подняла голову, улыбаясь посиневшими губами. Перед ней действительно стоял Дед, но не ее родной деда, а совершенно другой…
Морок. Повелитель холода и мороза, брат Стужи и Метели, любитель жертв и крови. Имен у него было много, а суть одна. Нечисть. Он смотрел на нее широко раскрытыми глазами, что едва светились в темноте зимнего леса; голубыми глазами цвета речного льда, ледяными глазами.
По лесу прокатился леденящий душу крик. Те немногие селяне, кто еще не спрятался в своих избах, услышали его, и кровь их застыла в жилах от ужаса.
Он был высокий и тощий. Длинная борода была настолько грязной, что казалась застывшими серыми сосульками. У него не было ни шапки, ни волос, что защищали бы макушку от холода, даже брови отсутствовали. Только массивные надбровные дуги наваливались на большие холодные глаза, создавая тени, в которых яркая радужка казалась чужеродной.
Одежда была скорее предметом декора, чем действительной необходимостью. Длинные серые жилистые ноги торчали из-под кожаного тулупа, вывернутого наизнанку. Он был грубо и неаккуратно сшит из хаотичных лоскутов, на которых застыли темные грязные пятна.
Длинными руками он с легкостью дотянулся до сука, к которому была привязана веревка. Ему ничего не стоило оборвать ее одним резким движением. Взвалив почти полностью окоченевшее тело на узкое угловатое плечо, он собрал все «дары», что селяне положили у ели, на небольшие сани, и также неспешно, как и пришел, стал удаляться вглубь леса.
От ужаса и холода девочка не могла толком пошевелиться и даже дышать. Она почти ничего не чувствовала, касаясь этого существа. Обычно она знала все о человеке, которого касалась руками, или когда кто-то сам дотрагивался до нее. Иногда бывало и трогать не приходилось, знания сами оказывались у нее в голове. А сейчас… ничего. Только холодное равнодушие и какая-то извращенная удовлетворенность.
Тащил он ее, на удивление, не долго. В какой-то момент просто стало очень холодно, подул ветер, а потом все стихло. И даже мороз уже чувствовался не так отчетливо. Хотя руками и ногами девочка уже мало что могла почувствовать.
Он скинул ее на шершавую холодную поверхность. Судя по ощущениям, это был не снег. Скорее промерзшая земля или каменный пол какой-то пещеры.
Вокруг было темно, пахло сухой затхлостью, гнилью и старыми истлевшими вещами, а еще снегом. Девочка ничего не видела. В этом удушающем месте темноту можно было попробовать на вкус и пропустить сквозь пальцы — такая она была плотная и осязаемая. Как бы ни старалась, она не видела ничего. Она могла только слышать, как нечто ходит вокруг. Оно даже не дышало, по крайней мере, девочка не слышала ни дыхания, ни сопения.
Он что-то делал, что-то трогал и переставлял. А потом все стихло.
Девочка лежала на боку, не в силах шевелиться. Страх сковал последние силы. Сердце билось так быстро, как могло. Густая от холода кровь тяжело тянулась по венам. Голова болела. Она лежала, и с каждой секундой пребывания здесь она чувствовала все больше. С каждым мгновением, проведенным в этой странной и глубокой тишине, она слышала все больше. Голова готова была разорваться от противоположных ощущений. Тишина была стойкая и настоящая, темнота окутывала коконом, в котором время, казалось, остановилось, но звуки рождались в голове сами по себе.
Это место было обителью боли и страданий. Смерть здесь устроила себе комнату развлечений. С разных сторон до девушки доносились шепотки с просьбами о помощи, крики, стоны и молебны. Она не могла понять, кажется ли ей это или на самом деле сейчас здесь кто-то есть. Как только она начинала прислушиваться, голоса обрывались. Как только она хотела окликнуть, шепотки исчезали. Тишина вновь обрушивалась на нее мощной волной забвения.
Девочка не могла рыдать, беспомощные слезы застывали на щеках и носу, не успевая скатиться до земли.
Собрав все силы, что были в ней, она едва слышно начала говорить, шевеля застывшими губами. Подбородок не слушался, как и язык. Слова были вялыми, но они были единственным, на что уповала девочка.
— Всесильный Боже, хранитель мой святый, ко благому деянию настави и на путь спасения направи миня, от всякого зла сохрани…
