одной бабой, а у бабы той дети с мужем сгорели, и она рыдала день-деньской, поскоблит стол малость, а потом сядет на лавку и рыдает. Ульрика раз ей сказала работать, она вроде и начала, и тут же опять села рыдать, она ей второй раз сказала, баба та опять принялась работать, но не прекращала рыдать, так Ульрика подошла к ней, погладила по голове и сказала тихо: «Боль твоя не утихнет, и нам от тебя проку нет, ты ступай к реке, там покой найдешь». А я глядела на Ульрику, а у нее глаза темные, как колодцы ночью, а баба та встала и пошла.
– И что, утопилась баба та? – Сыч внимательно слушал рассказ.
– Не знаю, – отвечала Эльза Фукс, – я ее больше не видела.
– Ладно, побудешь пока со мной, – задумчиво произнес Волков, все еще играя последней каплей пива в стакане, и тут же продолжил уже другим тоном, тоном господина: – Платье постирай, не терплю замарашек. Сыч, обрюхатишь девку – женишься. И собирайся, поедем в тюрьму, поговорим с нашими сидельцами насчет Рябой Рутт.
– Не волнуйтесь, экселенц, – задорно лыбился Фриц Ламме, выпроваживая девушку из покоев, – с девкой все будет хорошо, я жениться еще не надумал. А в тюрьму сейчас поедем. Только выясню, кто к нашей Эльзе клеился, мозги ему вправлю и поедем.
– Смотри, без кровищи там, – кричал ему вслед кавалер.
– Обязательно без кровищи, – обещал Сыч уже из коридора.
* * *
Есть Волкову хотелось, и поэтому решили они перед тем, как в подвал холодный идти да сидельцев там допрашивать, зайти в какую-нибудь харчевню поесть. Особенно был не против повар Ёган, видно, ему самому не очень нравилась собственная стряпня. В харчевне заказал себе одному миску бобов с мясом, да такую, что хватило бы двоим. А у Волкова там, может, от пива начала болеть голова. Он вообще-то на здоровье не жаловался, если речь не шла о ранах, что получены от оружия. А тут голова. Видно, крепко ему досталось тогда, в «Безногом псе». Глаза у него уже почти прошли, а вот полученные по шлему удары давали о себе знать.
– Монах, – окликнул кавалер брата Ипполита, – зелье от болей в голове при себе?
– Со мной, господин, – отвечал монах, – опять боль донимает?
– Давай накапай капель.
Монах ушел, сыскал ему воды, принес стакан, стал отсчитывать капли и говорил:
– Вам бы полежать, иначе толку не будет, в покои бы вернуться.
Кавалер выпил зелье. Он и сам знал, что от капель монаха боль-то проходит, но вот голова становится дурная, тяжелая. Слушаешь, и тут же переспрашивать приходится, словно не слыхал. А услышал, так и позабыл сразу, хоть снова спрашивай. Да и что спрашивать, уже не помнишь. Он вздохнул и сказал Сычу:
– Не поедем сегодня в тюрьму, монах велит прилечь, так и сделаю.
Когда вернулись в трактир «Георг Четвертый», там их встретил управляющий Вацлав. Был он огорчен, кланялся и спрашивал:
– Господин кавалер, отчего же вы от нашей кухни отказались, неужто не по нраву вам она пришлась?
– Лучше я не ел, – отвечал кавалер, – даже у герцога де Приньи не так хороши повара, как у вас.
– Так отчего же вы нас презрели? – удивлялся Вацлав. – Отчего человек ваш на нашей кухне добрую еду в мерзкие кушанья превращает?
Кавалер не нашелся что ответить – не мог же он сказать, что боится отравления. А вот Сыч, как всегда, был на высоте:
– Так мы из него решили повара сделать, пусть пока руку набивает, на ваших мастеров глядючи. Ничего, научится. Он у нас хваткий парень, хоть на вид и дурак.
– Сам ты дурак, – огрызнулся Ёган.
На это управляющий ничего сказать не смог, только удивился от души. И поклонился, показывая, что разговор закончен.
* * *
Голова от капель монаха к вечеру болеть перестала. Волков, Сыч, брат Ипполит, Максимилиан, Ёган и даже Эльза – все сидели за столом в покоях кавалера и пили пиво, что принес Ёган из другого трактира. За окном стало смеркаться, и кавалер велел зажечь все шесть свечей в обоих канделябрах. Монах читал свою книгу о тварях и ведьмах и сразу переводил с языка пращуров. И чем дальше, тем чаще кавалер смотрел на Эльзу. Она как будто в слух превратилась, ловила каждое слово монаха, а глаза ее были широко раскрыты, вот только смотрели они куда-то в пустоту, вернее – в стену.
* * *
– «А на шабаше ночью, раз в год, они собираются и разоблачаются догола, и так избирают старшую, что ими будет год править как королева, – читал брат Ипполит. – После чего славят Сатану и поют ему сатанинскую осанну, величают его своим единственным мужем, а всех других мужей лают козлищами и скотами и поносят их. Пьют вина и запретные зелья, что сами варят, и грибы едят такие, что только они их ведают. А когда пьяны от зелий и грибов становятся, то зовут к себе козлов, и ослов, и псов, и ложатся с ними и противоестественный блуд творят. И кричат, что скоты им милее, чем мужи человеческие. Другие промеж ног берут себе метлы, палки и чреслами по ним елозят, и оттого в раж входят и в буйство. И потом друг другу чресла лобызают и лижут».
* * *
Волков глядел на Эльзу. У девушки лицо каменное, глаза таращит в стену, и ему показалось, что ей кое-что знакомо из того, о чем читал монах. А вот остальные кто с ужасом, как Ёган или Максимилиан, а кто и с интересом, как Сыч, слушали про ведьм. А Сыч даже произнес мечтательно:
– Взглянуть бы на такое!
Монах оторвался от чтения, с укоризной поглядел на Сыча. Тот скривился, как бы извиняясь, но монах нашел нужное место в тексте и продолжил, делая паузы и назидательно поглядывая на Фрица Ламме:
* * *
– «Коли найден ими будет муж, что видел их, то с ним поступят они по-злому. Лишат одежд его, оскопят, наденут ошейник или хомут и будут ездить на нем, понукая плетью и палками, пока не загонят его до смерти. Или лишат одежд его, оскопят и будут рвать бороду ему по волоску, и скоблить кожу в разных местах до мяса, и сыпать туда будут золу горячую и соль. И другие казни для мужей у них есть».
– Ну что, хочешь еще взглянуть на их сход? – иронично поинтересовался Волков.
Сыч кривился и махал рукой пренебрежительно, мол, да ерунда все это, сказки.
Но жест этот выглядел ненатуральным
