Евгений Филенко - Энигмастер Мария Тимофеева

– Разумеется, я в порядке, – откликнулась она. – Я вот думаю…

– Хочешь проверить? – быстро спросил Зырянов.

– Ужасно хочу.

– Тебе интересно?

– Невыносимо интересно.

– Желаешь вернуться?

– Одна нога здесь, другая там.

Зырянов стряхнул свою безразмерную поклажу с плеч.

– Это я с собой не потащу, – заявил он. – И учти: я ни к чему притрагиваться не собираюсь!

– Я все сделаю сама, – обещала Маша.

Вий, который удалился шагов на двадцать вперед, но все слышал чутким охотничьим ухом, без большой охоты вернулся.

– Любопытство вас погубит, – сказал он пасмурно.

– Не любопытство, – произнес Зырянов назидательно, – а леность и чревоугодие.

– Чревоугодие-то здесь при чем?! – поразился Вий.

– Понятия не имею, – признался Зырянов. – Один из смертных грехов. Да, еще гордыня! – он с нежностью посмотрел на Машу, которая уже избавилась от своего рюкзачка и только что копытцем землю не рыла от нетерпения. – Машка! Она же Фелисидадка… А ты, оказывается, тщеславна. Собираешься стать Девушкой, Которая Погладила Мирового Змея Дважды!

– Я просто пытаюсь хотя бы что-нибудь понять, – искренне сказала Маша. – Ну что? Туда и обратно?

– Туда и обратно! – воскликнул Зырянов и засмеялся.

– Вы оба сумасшедшие, – сказал Вий убежденно. – А я, нормальный, должен за вами присматривать. Хтоническая сила… Чур, уговор: туда и сразу обратно!

Один слон – это просто слон.

Два слона – это жених и невеста. Тили-тили-тесто. Много теста, не меньше семи тонн. Три с лишним тонны каждый слон.

Три слона – семья. Мама, папа и я.

Четыре слона – стадо. Всё вытопчут как надо.

А почему, собственно, слоны? А не классические овцы? Или, там, котята? Три маленьких пушистеньких котенка с умильными мордочками. Непременно спящих, как попало сложив теплые лапки друг на дружку.

Слоны, кстати, спят стоя. Или на животе, вытянув ноги и хобот. Ужасно неудобно…

Маша откинула покрывало и сунула ноги в шлепанцы. Весь прошедший день ей казалось, что она – хрустальная ваза, которая при неловком движении может запросто разлететься на тысячу мелких осколков. А сейчас эту вазу еще и наполнили чем-то густым и вязким, возможно даже – молочным киселем. Чего гаже трудно себе и вообразить… Осторожно, чтобы не расплескать кисель, Маша добрела до окна и уперлась в него лбом. Стекло было холодное и немного влажное, приятное.

За окном занимался рассвет. Это означало, что еще одна бессонная ночь на исходе.

«Мое Я хочет спать. Ужасно хочет спать вот уже третьи сутки. А мой организм категорически отказывает своему собственному Я в этой невинной радости. Это невыносимо. И чего они не поделили?!»

Маша зевнула. Совсем без удовольствия. Какой резон зевать, если за этим все равно не последует крепкий и здоровый сон?

«Скоро наступит утро, а за ним день. И я буду как вареная рыба, потому что в мозгу туман, в конечностях трепыхание, и вся я – хрустальная ваза с молочным киселем. На меня будут кидать сочувственные взгляды и предлагать уйти домой отдохнуть. Домой – отдохнуть. Ха! Лучше бы сразу пристрелили из рогатки… А потом снова придет ночь. И чем я буду следующим утром – вазой, графином, ночным горшком… трудно даже представить. Одно только ясно: я не буду человеком, способным мыслить здраво и приносить пользу окружающим».

Маша сходила в душ. Посмотрела утренние новости. Выпила кофе (у нее была парадоксальная реакция на благородный напиток: чашка самого крепкого «кибо чагга» ввергала ее в неодолимую сонливость – но не в этот раз). Посидела на краешке кровати, дрыгая ногами. Все было плохо, и с каждым часом все хуже. Потому что следом за бессонницей кралась лень-матушка на мягких лапах.

На столе диккенсовской сироткой лежала пустая коробочка из-под вкусного снотворного. Еще три, от невкусного, валялись под столом.

«Никакой это не кисель, – догадалась Маша. – Это снотворное внутри меня перестало усваиваться организмом, выпало в осадок и образовало суспензию. И теперь я стану булькать снотворным при ходьбе».

Она могла бы расплакаться от бессилия, но, во-первых, это казалось унизительным для девичьей гордости, а во-вторых, было попросту лениво.

Конечно же, Маша знала причину своего нынешнего состояния. Увы, это ничего не меняло. Получалось, что она сама вошла в лабиринт, умело и старательно загнала себя в тупик, но не озаботилась отметить светящимися стрелками обратный путь.

«Пойду прилягу», – подумала она вяло.

Браслет, который она не снимала даже в душевой кабине и бассейне, лизнул ее в запястье шершавым язычком.

– Угумс, – отозвалась Маша.

– Машечка, просыпайся, – сказал Пармезан с фальшивым энтузиазмом в голосе. – Ты нам нужна.

– В пять утра?!

– Ну извини, – смутился Пармезан.

– Ничего, – пробормотала Маша. – Я уже не сплю.

– Мы послали за тобой транспорт.

– Как мило.

– Это очень быстрый транспорт. Собственно, это гравикс.

– Ух ты, – Маша сделала вид, что изумилась и оценила заботу, хотя на самом деле ей было все равно. – Действительно что-то экстренное?

– Вадим Аметистов пропал. Ты знаешь Аметистова?

– Немножко.

Маша собрала расползающиеся, как истлевший холст, лоскутки памяти и кое-что вспомнила. Они встречались пару раз в каких-то случайных компаниях. В конце концов, мир не так велик, как кажется, и все так или иначе где-нибудь да встречаются… И во всех компаниях Вадим Аметистов выглядел Человеком-В-Стороне. Старательно улыбался на самые смешные шутки и вовсе не реагировал на проходные. Избегал массовых развлечений. Хором не пел, «тяни-толкай» не плясал, в «ручеек» не играл. Словно бы… как это у классика… шел в комнату, попал в другую. Ходили слухи о его странном хобби – отовсюду, где бы он ни побывал, привозить несколько кусков местной древесины. Говорили, будто он делал из них какой-то особенный «ностальгический паркет». А еще – что он редкостный умелец, знаток и ценитель старинных вещей. И что в доме у него громадная коллекция маятниковых часов. Но лицо… лица его Маша не могла вспомнить, как ни старалась.

Голос Пармезана вернул ее к реальности:

– Ну, пропал не пропал… пока ничего не понятно. Тут вообще творится странное. В общем, все как тебе нравится.

– Уже собираюсь, – сказала Маша без большого восторга.

Ничего ей так не хотелось, как завернуться в покрывало и лежать, пока не вернется, наконец, утраченный сон.