ясно, капитан? – Волков чувствовал, что злится все сильнее.
– Ясно, господин кавалер, но нам придется дважды сюда ездить, за раз мы все не увезем к себе в лагерь.
– Да хоть трижды, мы заберем все. Но подводу вы им выдайте.
– Как пожелаете, – поджал губы Пруфф.
Еретики не верили своему счастью, они вставали и кланялись Волкову, благодарили его.
– Они расскажут о вас многим, – тихо говорил отец Семион. – Нам это на руку, господин.
– Да, и особенно Ливенбахам, – добавил Роха, услышав слова попа. – Они точно захотят узнать, кто укокошил их родственничка.
– Пусть, мы убили его в честном бою, – отвечал кавалер. – Нам нечего стыдиться.
– И пусть бы убирались, – снова заговорил Пруфф, – может, вам это и нужно, но зачем же им подводу давать, когда нам самим их не хватает?
– Забудьте про подводу, капитан, – разозлился Волков, – расскажите, почему пушки у вас не стреляли, а если и стреляли, то в ворота, а не в еретиков.
– Мои пушки стреляли, – обиделся капитан, – мои пушки принесли нам победу.
– Я спросил, почему кулеврина не выстрелила и почему одна из картаун попала по воротам, а не во врагов? – зарычал кавалер. Его бесил Пруфф со своими вечными спорами.
Пруфф, как обычно, насупился, усы топорщились, губы скривил, стоял, молчал. А Волков не собирался заканчивать разговор:
– Ну, капитан, есть что вам сказать или вы только о подводах и добыче можете говорить?
В ответ Пруфф побагровел, засопел и пробурчал:
– Война есть война, тут всякое случается.
– Дозвольте сказать, господин, – вдруг произнес немолодой солдат, что стоял неподалеку.
– Кто таков? – сурово спросил у него кавалер.
– Канонир Франц Ринхвальт, господин.
– Говори.
– В том, что кулеврина не пальнула, ничьей вины нету, господин. Порох дрянь, не порох, а каша. Видно, давно уже стоял. Ежели бы мы о том знали, ежели бы хоть раз им стрельнули, мы бы, конечно, пороху поболе положили бы. А так положили как обычно, полсовка, дистанция-то малая. Думали, он два ядра-то вытолкнет, а порох старый, и кулеврина старая, запальная дыра-то у нее за столько лет попрогорела, большая стала, вот так и получилось, плохой порох, горел медленно, а дыра запальная велика, вот он в дыру-то эту весь дымом и вышел, не смог ядра протолкнуть.
– А полукартауна почему выше пальнула? – спросил кавалер. – Тоже порох плохой?
– Да не додумались мы, что пол в арсенале на ладонь выше, чем улица. Приметились правильно, по головам вдарить хотели, а про пол-то и не подумали, а на второй картауне высоту уже правильно поставили. Вдарили как надо.
– А зачем в головы метились? Почему не в брюхо?
– Так всегда картечью нужно метить по головам; ежели вдоль строя правильно картечью вдарить по головам, так целую просеку прорубишь, а ежели в тулово метить, так только первый ряд сметешь и второй чуть зацепишь. Картечью всегда по головам цель, а ядром, вблизи, так лучше по ногам, если низом стрелять – ядро так по земле и попрыгает до конца строя, кучу ног поотрывает, а ежели в тулово им бить, так двух-трех-четырех порвет, и все. Завязнет.
– Ладно, понял, иди к пушкам, мы их с собой заберем, порох, ядра, картечь тоже. Увидишь там моих людей – вели Сычу ко мне идти, и пусть еретика притащит.
Сам Волков пошел глянуть лошадей, осмотрел их и удивился. Не нашел он дорогих и больших рыцарских коней. Кроме тягловых обозных, всего шесть коней годились под седло, и ни один из них не стоил больше двадцати талеров. Видимо, знатный Ливенбах либо был беден и приехал сюда пограбить, либо был умен и не считал нужным рисковать на войне дорогими лошадьми. Хотя, судя по доспеху, недостаток в деньгах он не испытывал. Кавалер расстроенно вздохнул, вспомнив отличного коня, взятого после дуэли у Кранкля, которого зарубил мерзкий вшивый доктор. Вспомнил и решил, что покойный Ливенбах прав: дорогие кони не для войны, а для выездов.
Тут пришел Сыч, приволок еретика. Еретик прошел мимо убитых собратьев, которых раздели и бросили на мостовой, не собираясь хоронить, а было их без малого шестнадцать. И шел еретик мимо, глядел на них и понимал, что не приведи он папистов, братья его остались бы живы, и от этого был ни жив ни мертв, сам готов был умереть, лишь бы хоть отчасти искупить свою вину, свое предательство.
Но ни в кавалере, ни тем более в Сыче ни понимания, ни сострадания он не находил.
– Чего этот безбожник загрустил? – спросил Волков.
– Грустит, экселенц, как увидал, скольких мы его безбожных дружков отправили в преисподнюю, так закис сразу, сопля до полу. Неровен час в петлю залезет, – беззаботно отвечал Сыч, тыча еретика кулаком в бок. – А ну не куксись, не куксись, паскуда безбожная. Господин с тобой говорить желают.
– Ты знаешь, где у вас тут синагога? – спросил Волков, оглядывая коня, которого он себе приметил под седло.
– Ну, так тут недалеко, на север ехать по Портовой дороге, а потом как мимо пакгаузов пройдете, так на запад взять, и будет синагога, – вяло отозвался еретик.
– А где-то рядом с ней есть дом, на воротах которого вырезаны розы. Знаешь такой?
– Так рядом с синагогой он стоит, там менялы жили до чумы.
– Отведи его к Рохе, – кивнул на еретика Волков, – пусть тот приглядит, потом отпустим, как все вывезем отсюда. Сам возьми пару людей у Пруффа и седла найди. Нужно съездить будет кое-куда, – распорядился кавалер.
– Все сделаю, экселенц, – пообещал Фриц Ламме.
Они – Волков, Сыч и два недовольных солдата, которых оторвали от любимого солдатского дела, сбора добычи, – поехали на север по Портовой дороге.
Солдатам хотелось остаться и грузить трофеи, там, в лагере еретиков, можно было найти что-нибудь, что не нужно сдавать в общий котел: одежду, обувь, украшения, посуду в домах, если она не серебряная. А тут тащись с этим неугомонным неизвестно куда, и ведь не боится по городу ездить. «Заговоренный он, что ли?» – перешептывались солдаты, но делать нечего – ехали за кавалером и его хитрым холопом.
– Серебро куда дели? – тихо спрашивал кавалер у Сыча так, чтобы солдаты не слыхали.
– Не волнуйтесь, экселенц, надежно упрятали. В бочонок с картечью на дно кинули, и то, и другое тяжелое, никто не заметит разницы, а Ёган при серебре до конца будет. Приглядит, – так же тихо отзывался Сыч.
Волков молча кивнул. Они ехали по пустынной улице, широкой и богатой, вскоре справа появились склады, большие и маленькие, запахло рекой. Это было необычно для города, где в прозрачном воздухе осени роились над полуразложившимися трупами
