что мы к вам пошли.
– Перстень тебе он дал? – интересовался Сыч.
– Он.
– Денег тебе обещал? Сколько?
Тут купчишка разговор прекратил, отвернулся и засопел.
– Знаешь, что курфюрст делает с отравителями? – напомнил кавалер.
Рольфус взглянул на него с негодованием:
– То не яд, до смерти травить вас нельзя было. То зелье для хвори. Чтобы вы захворали да домой убрались.
– Так Аппель сказал тебе?
– Нет, так аптекарь сказал.
– И что это за хворь?
– Не сказали мне. Не знаю.
– А где пузырек от зелья? – Сыч, как всегда, был внимателен к мелочам. – У тебя? Или, может, бросил?
– Бросил.
Волков выпустил его. И Сыч отпустил. Они отошли в сторону и тихо заговорили между собой, а купец немного ожил и стал прислушиваться, о нем ли речь идет – хотел, подлец, знать, что с ним думают делать.
– Аппеля и аптекаря брать можно, – говорил Фриц Ламме кавалеру почти на ухо.
Но, как ни странно, Волков не поддержал его, не согласился сразу. Сыч удивился про себя и продолжил:
– Купчина Аппель может отбрехаться или откупиться, коли есть деньги и связи. А аптекарю куда деваться? Возьмем, прижмем – и все скажет.
Волков кивнул, но вслух опять не одобрил план Сыча.
– Или не так думаете, экселенц? – спросил тот.
– Не так. – Кавалер покрутил перед глазами драгоценный перстень. Смотрел, какой он великолепный, и произнес: – Вообще никого брать не будем. Пока.
– Не будем? – удивился Сыч.
– И этих отпустим, – Волков кивнул на Рольфуса. – Всех.
Сыч не верил своим ушам, едва от удивления рта не раскрыл.
– Пусть идут, скажи им, а потом спустишься к Вацлаву и сообщишь, что через три дня отъедем. Затихнуть нужно.
– А, – Сыч улыбнулся, – я-то уж подумал, что вы мудреть стали, экселенц, отступить решили. А вы просто затихнуть хотите. А потом?
– Потом видно будет. – Волков продолжал рассматривать перстень. – Не могу я отсюда уйти. Слишком богат город, жадность моя солдатская не позволит не взять тут хоть немного казны. Ведь и тебе деньжата не помешают, а, Фриц Ламме?
– Уж не помешает серебро-то, – соглашался Сыч, – только вот как бы шеи нам тут не посворачивали, экселенц.
– Вот для этого затихнем и ждать будем.
– А чего ждать?
– Ротмистра и его людей, а еще разрешения бургомистра взять.
– Брюнхвальд придет? – обрадовался Сыч.
– Письмо послал уже ему.
– Слава тебе, Боже, – Сыч осенил себя знамением, – аж от сердца отлегло.
– Рано отлегло у тебя, – сухо сказал кавалер и крикнул: – Максимилиан, проси купцов прочь, поздно уже, засиделись, пусть домой идут. Ёган, неси воду и уксус, будем перстень дареный мыть.
У господина фон Гевена тряслись руки, ночь была глубока, а персты его так дрожали, что стакан удержать не мог. Пришлось за лекарем посылать, чтобы капель для спокойствия принес. И немудрено, у любого бы задрожали. Только что он получил две плохие вести, да чего уж, плохие – ужасные. Его верный помощник в коммерческих делах, купец Аппель, написал ему письмо, в котором доложил, что дело с подарком не выгорело, и потому он, Аппель, отъезжает из города на неизвестное время, так как нет у него желания никакого сидеть под судом отравителем.
– Дурак, – ругал его бургомистр, читая письмо, – дурак, ну какой суд, я бы любой суд отвел. Ничего бы рыцаришка пришлый не доказал. Я бы любого судью успокоил. Побежал куда-то… Дурак!
Весть была плоха, но от нее руки у городского головы не затряслись, только сон пропал. Но тут верный человек пришел и доложил ему, что лейтенант Вайгель, глава городской стражи, все имущество свое сложил в телеги и отвез на баржу, которую днем нанял. А перед тем еще и дом с имением загородным заложил недорого. И на барже той с женой, детьми, любимым конем и слугами отплыл.
– Как отплыл, куда отплыл? – недоумевал городской голова.
– Неведомо куда, – отвечал верный человек, – в темень. Ночью отплывал. Только что.
И вот тут бургомистра стало немного потряхивать. Сидел он, разинув рот, и думал. В страшном сне господин фон Гевен представить не мог, что два ближайших его человека вот так вот сбегут, бросят его. И от кого сбегут-то? Не от обер-прокурора, не от следствия и розыска, а от паршивого рыцаря, у которого и людей-то кот наплакал, а всех полномочий – одно письмо придворного барона, пусть и близкого к герцогу.
Досадно, что его люди оказались дрянью и разбежались как трусы, но такое он пережил бы. Но вот как подумал он, что с этими вестями ему придется ехать в приют к старухе Кримхильде, так руки его стали трястись по-настоящему. Так, что бился о зубы стакан, из которого он вина выпить решил.
Звал он слуг, велел привезти лекаря, а еще карету запрягать и одежду нести. Ох как не желал он ехать в приют, как не желал, об одной мысли о старухе начинал он еще и животом мучиться.
Лекарь, разбуженный ночью, был услужлив, лил капли в стакан, считал их и давал ему порошок от слабости живота. Слуги носили одежду, а ему все было плохо. И капли плохи, и руки все дрожат, и одежда не та, и туфли не чищены, и в нужник все одно хотелось. Жена пришла на шум, так накричал на нее. Насилу успокоился. Оделся. Вышел из дворца, а лекарь рядом, за руку держал, все пульс щупал.
Бургомистр выдернул у него руку раздраженно, вздохнул, полез в карету и поехал в приют, словно на казнь. Страшна была старуха. Для всех, кто знал ее, настоящую, ужасной казалась матушка Кримхильда. Одна надежда у него на благочестивую Анхен. Все-таки не чужие люди, столько лет знались, и столько лет он призван был к ней. И пусть последние годы не приглашала она его к себе, все одно не чужой он ей. Авось заступится. Так думал бургомистр, подъезжая к приюту.
* * *
Может, он и зря боялся. Была ночь, когда красавица Анхен приняла его, к старухе не позвала. Говорила с ним сама и держалась спокойно. Холодно, правда, говорила, по делу, и руки не подала целовать. Выслушала все: и про кольцо, что они с Рябой Рутт подарили приезжему рыцарю, и что людишек бургомистра рыцарь разоблачил, но отпустил, а кольцо, что было травлено зельем, которое госпожа Рутт передала аптекарю, рыцарь оставил себе. Потом бургомистр рассказал про то, как лейтенант сбежал с вещами и семьей, дом задешево продав. И про купца его, про Аппеля, что тоже уехал от страха перед судом. И даже тут благочестивая Анхен оставалась
