краснощекий капитан Пруфф, да мрачный город без людей, да белокожий уродец, что валялся в грязи, выл и просил то еды, то воды, то смилостивиться над ним, а то и слал проклятия. Волков подумал, что он очень устал и что рыцарское достоинство дается ему нелегко, но отступить он не мог. На заре он собирался идти на штурм цитадели.
Толстяку развязали руки, дали кусок хлеба и воды, а одежды и обуви не дали, затем усадили на лавку посреди двора, перед ним поставили стол, накрыли рогожей, как скатертью, на скатерть водрузили Символ веры и Святую Книгу, тут же лежали четыре богомерзкие книги, что нашли у колдуна дома. Отец Семион вышел на средину двора и отлично поставленным голосом, как и положено священнику, заговорил:
– Дети и братия мои, не волею своею, а токмо волею обстоятельств беру я на себя ответственность сию и объявляю себя комиссаром Святой инквизиции, хотя и не достоин звания такого. Но более тут нет никого, и придется мне нести обузу эту. Вторым членом комиссии беру я себе монаха Деррингхофского монастыря брата Ипполита.
Он указал на юного монаха, что стоял ни жив ни мертв от понимания столь важного назначения.
– Третьим членом комиссии беру я себе доброго человека и славного рыцаря Иеронима Фолькофа, известного доблестью своею и твердостью веры своей. Есть ли среди честных людей и верующих такой, что скажет слово против выбора моего?
Он осмотрел собравшихся вокруг: никто из солдат Пруффа или людей Волкова возражать не собирался. Тем более не собирался возражать еретик-каменщик, что с семьей своей присутствовал и с интересом наблюдал за происходящим.
– Что ж, коли нет слов против, прошу членов трибунала сесть за стол, только сначала помолимся, дети и братия мои! – продолжил отец Семион.
И начал громко читать самую известную молитву.
Солдаты сняли подшлемники и принялись приговаривать слова вслед за попом, Волков повторял молитву громко и уверенно. Люди его тоже старательно бубнили непонятные слова, как бубнили их всю жизнь. Жена каменщика осенила себя святым знамением, хотя и была еретичкой, дети ее, а затем и муж последовали ее примеру, но молитвы на языке пращуров повторять не стали.
Комиссары расселись, отец Семион сидел в середине, Волков справа, брат Ипполит слева, он вел запись.
– Скажи имя свое и имя отца своего, – заговорил отец Семион, обращаясь к колдуну.
– Имя мое Ханс-Йоахим Зеппельт, – запищал колдун.
– Остановись, – приказал отец Семион, – и запомни: говорить ты должен громко, чтобы все слышали, коли ты станешь говорить тихо, люди добрые, что стоят за тобой, будут тебя бить. А если ты надумаешь врать пред лицом святого трибунала, то ждут тебя казни лютые: и вода, и земля, и железо каленое. Говори нам, как перед Господом бы говорил, все без утайки. Понял ли меня ты?
– Да, – пропищал белокожий колдун.
Пропищал тихо. Капитан Пруфф подал знак своему человеку, и тот тонкой палкой врезал несчастному по спине. Колдуна аж передернуло, и он взвыл.
– Говори громко, – велел капитан, – как того требует святой отец.
– Зовут меня Ханс-Йоахим Зеппельт, – почти проорал колдун, – а отца моего звали Оттон Зеппельт, он механик, строил мельницы в округе.
– Был ли он честным человеком, чтил ли Святую Церковь, Мать нашу, ходил ли к причастию? Не впадал ли в ересь?
– Чтил, он чтил и жертвовал, – пропищал Ханс-Йоахим, – много жертвовал церквям и монастырям. И еретиком он не был.
– Значит, отец твой был богобоязнен и тверд в вере, ну а ты, чтишь ли ты Церковь, чтишь ли ты святых отцов, ходишь ли к причастию, держишь ли тело свое в чистоте, блюдешь ли посты, не отрицал ли ты Святую Троицу и лики святых на иконах?
– Поначалу да, – захныкал Зеппельт, – все чтил и даже служил подьячим в церкви Святой Богородицы, что у речного рынка.
– Вот как? – комиссары даже переглянулись от удивления. – Так ты рукоположен?
– Да, святой отец, рукоположен, – ныл колдун, – самим епископом Ференбурга. Как окончил университет наш, кафедру богословия, так и рукоположен был.
Отец Семион опешил от такого развития событий, смотрел на колдуна с удивлением и молчал. Тогда Волков взял одну из книг, что лежали на столе, заглянул в нее и спросил:
– Это твоя книга?
– Да, – кивнул Зеппельт.
– Ты должен говорить: «Да, господин», – вмешался капитан Пруфф, – Еще раз забудешь – получишь палкой.
– Да, господин, – тут же исправился колдун.
– Тут написано: «Книга сия откроет умам упорным и смелым тайны, что другим не ведомы». Что за тайны открывает книга эта?
– Я думал, что книга эта поможет мне управлять материями, но все оказалось враньем, – ответил колдун. – Годы потрачены впустую.
– Какими же материями ты хотел управлять? – заинтересовался брат Ипполит.
– Я надеялся найти философский камень, но не нашел, все впустую.
– Ты хотел добывать золото из свинца? – спросил юный монах.
– Хотел, – невесело признался Зеппельт.
– А знаешь ли ты, что сие грех великий? – нахмурился отец Семион. – Ты хотел взять на себя промысел Божий! Где взял ты книгу эту?
– Купил по случаю на ярмарке у бродячего торговца.
– А это что за книга? – взял вторую книгу в руки Волков. Он читал, но понять мог только обрывки фраз и отдельные слова. – Что тут написано?
– То списки ингредиентов и заклинания, – еле слышно промямлил Зеппельт.
Капитан Пруфф понял, что никто не расслышал его слов, и дал знак солдату с палкой.
– А-а-а-а! – заорал колдун, его передернуло от боли, и он попытался сползти со скамьи, на которой сидел, наземь, но солдаты вернули его на место.
– Повтори, – настоял Волков.
– То заклятия и заклинания, и еще списки ингредиентов для зелий! – почти проорал Зеппельт.
Волков брезгливо кинул книгу на стол и потер руки, словно пытался очистить их от грязи.
– Творил ли ты заклинания, творил ли ты зелья? – спросил отец Семион.
– Творил, святой отец, – кивал, почти плача, колдун.
– Все слышали? – крикнул поп, вставая. – Всем ли было слышно?
Собравшиеся слушали внимательно, с раскрытыми ртами, не каждому было дано хоть раз в жизни видеть, как судят колдуна. Они отвечали утвердительно, отец Семион доволен был и, сев на место, продолжил:
– Насылал ли ты заклятья порчи на людей, на скот их, на имущество их? Желал ли зла отцам Церкви, нобилям и другим честным людям?
– Нет, – отвечал колдун. Тряс головой; по белой, с синевой коже лица, по жирным щекам на складчатый подбородок катились слезы, но то были не слезы раскаяния, а слезы страха.
Он до смерти боялся говорить правду, но еще больше боялся, что
