его начнут пытать. Он боялся отца Семиона, но еще больше боялся он рыцаря, что сидел от попа по правую руку, даже доспехов не сняв, только освободив голову от шлема.
– Что нет? – спросил его кавалер. – Неужто ты не применял заклятия и зелья? Зачем же тогда книга тебе эта?
– Я не желал зла нобилям и отцам Церкви, – захныкал Зеппельт, – и имуществу и скоту порчи не посылал.
– А кому? – продолжал кавалер.
– Бабам и девкам только, и зелья я только привораживающие делал, и заклятия любви насылал.
– Значит, вожделел жен и дев? Вожделел ли ты жен, что прошли таинство и осенены были благостью брака?
– Да, святой отец. Обуревали меня демоны, привораживал я всех, кого мог. И замужних тоже.
– А вожделел ли ты детей? – спросил Волков.
– Да-а-а, господин, – завыл колдун.
– Многих ли приворожил? – строго спросил поп.
– Баб?
– Детей!
– Нет, не многих, господин, детей только двух, – Зеппельт опять рыдал.
– Только двух, почему только двух?
– Пена от зелья у них шла горлом, и бились они, как при падучей, страшно с ними было, не стал больше на них ворожить.
– Умирали они?
– Не ведаю, выносил их ночью и клал у забора. Что у городской стены.
– Как же ты уговаривал их зелье есть?
– Подманивал их разговорами, а потом пряники им с зельем давал.
– Зачем же ты вожделел детей, неужто жены тебя не прельщали?
– Прельщали, святой отец, только никто за меня идти не хотел, хотя мой отец был богат.
– А блудные девы не ходили с тобой?
– Только съев зелье или в беспамятстве. Все говорили, что я больной и болезнь моя заразна, никакая не шла со мной.
– Эй, еретик, – заговорил кавалер, – знаешь его?
Каменщик чуть помедлил и ответил:
– Весь город его знал, звали его Белый поп, а как из храма его поперли, так стали звать его Белый Зепп или Вонючий Зепп. Папаша его и братья – большие мастера, любые мельницы ставили, а этот такой вот уродился, в попы подался. Дом поставил большой в месте, где голытьба проживает, другие люди его сторонились с детства, он сызмальства жирен был и вонюч так, что слеза пробивала.
– Господин, – крикнул один из солдат, что стоял за колдуном, – еретик не врет, с ним рядом стоять невмоготу, когда ветер не дует, сидит и смердит, паскуда!
– Потому и бабы его к себе не пускают, – добавил второй, морщась, – кто ж такого до себя допустит?
– Тихо вы! – прикрикнул на них Пруфф. – Скажете, когда вас спросят!
Отец Семион обвел присутствующих взглядом и продолжил:
– А от клира тебя отлучили из-за хвори твоей? Из-за вони?
– Да, святой отец, – промямлил колдун, но с ответом тянул слишком долго.
Не поверил ему Волков и спросил у каменщика:
– Еретик, ты знаешь, за что его отлучили от клира?
– Чего? – не понял тот.
– За что его выгнали из попов? – переспросил отец Семион.
– Только слухи, говорят, что он ночью над покойниками не только Псалтырь читал.
Никто даже не понял, о чем говорит еретик. Никто из людей, стоявших вокруг и сидевших за столом, не понимал, куда он клонит, а вот сам Ханс-Йоахим Зеппельт все понимал.
Своими жирными ручонками он закрыл лицо, словно затворил ворота, отгородился от злого мира, задрожал огромным чревом в ярких прыщах и завыл приглушенно, длинно и заунывно.
– Говори толком, – приказал рыцарь, обращаясь к каменщику, – за что его выперли из церкви?
– Ну так, не знаю я точно… то ваша церковь… Что в вашей церкви творится, нас не касаемо…
– Говори, что слышал про него, а не про нашу церковь, – повысил голос кавалер.
– Ну, говорили люди, что он не Псалтырь читал над покойниками… вернее над покойницами… Вернее, Псалтырь-то он читал… наверное… но вот… – смущаясь, бубнил еретик.
– Что ты мямлишь? – рыкнул Волков. – Говори, дурак, как есть.
– Говорят, он покойниц пользовал по ночам, на том его родственники умершей девицы уличили, – с трудом выпалил каменщик и вздохнул с облегчением, словно тяжелую работу сделал.
– Аа-а-а! – в голос заорал колдун, не отрывая рук от лица. Снова стал валиться наземь, и на сей раз его никто не поймал, оба солдата только и могли, что глядеть на него с ужасом. Он упал на землю и лежал там дрожащей и ревущей белой кучей.
– Так он мертвых баб пользовал? – все еще не понимал кто-то.
Все присутствующие уставились на него, а Волков крикнул:
– А ну, отвечай, правду ли говорит каменщик?
– А-а-а-а-а-а! – еще яростнее завыл колдун.
Противно было. Больше всего кавалер хотел взять секиру и рубить эту вонючую кучу до тех пор, пока она не заткнется. Но он не мог так поступить, потому что в этом мертвом городе он представлял власть. И Церковь. Волков встал и громко приказал:
– Капитан, велите разжечь огонь и калить железо. Колдун без него говорить не желает.
– Я скажу! – заорал Ханс-Йоахим Зеппельт, отрывая руки от лица. – Не надо костра жечь.
– Так говори!
– Так что говорить? – испугался колдун, переставая рыдать.
– Встань и скажи, правду ли произнес этот горожанин, – велел отец Семион.
Толстяк с большим трудом, опираясь на лавку, стал подниматься на ноги, а поднявшись, снова попытался зарыдать, но Волков, уже изрядно взбешенный, его одернул:
– Говори, дьявольское отродье!
– Правду, правду он говорит, – промямлил Зеппельт.
– Значит, вместо исполнения обряда ты вожделел упокоенных? Прямо в храме? – удивлялся брат Семион.
– Ну а где же еще-то? – раздраженно произнес Волков. – Ему же в храм их приносили. Отвечай, выродок, часто ты это делал? Были у тебя сообщники, были ли те, кто покрывал тебя, зная о твоих злодеяниях? Отвечай!
– Не часто, господин, – хныкал колдун, – только с молодыми бабами грешил.
– Понятное дело, старух-то и я не жалую, – негромко усмехнулся Ёган, стоя за спиной у кавалера.
Но Волков его услышал, оскалился зло и произнес так же тихо:
– Зубоскалишь, дурак, нашел время.
Ёган умолк.
– Покрывал ли кто тебя? Знал ли кто о твоих проказах? – спрашивал отец Семион.
– Никто. Протоиерею родственники одной девки пожаловались, что платье у ней погребальное попорчено. Он меня и вопрошал про то, но я отрекался. А он все равно погнал меня от клира.
– Еретик, – сказал кавалер, – так все было? За то его погнал протоиерей из храма?
– А мне-то откуда знать, – отвечал каменщик, – я не знаю, что ваши попы в ваших церквях творят. За что у вас принято попов выгонять. Может, у вас и не грех то.
Волкову послышалась насмешка в его словах, он опять вскочил, лязгая доспехом, и произнес негромко, но так, что услышали все:
– С огнем играешь, собака. Гавкнешь
