людей у вас?
– У нас будет меньше семи десятков, – отвечал Волков.
– О нет, господа, нет. Это невозможно. Нет, решительно невозможно.
– Послушайте, фон Пиллен, вы же знали, что я выйду из города, когда меня пускали в него.
– Нет, не знал, до вас оттуда никто не выходил, – холодно отвечал фон Пиллен. – Я был огорчен тем, что вы туда идете, но не смел препятствовать. А теперь, господа, я вынужден извиниться перед вами, но…
Он явно искал повод закончить разговор и уйти, но Волков его отпускать не собирался:
– Хорошо, велите принести бумагу и чернила, я думаю, у меня есть чем умилостивить вас и вашего курфюрста.
Фон Пиллен нехотя дал знак одному из своих офицеров, и тот вскоре принес чернильницу, перо и лист серой бумаги. Волков взял его и собрался что-то писать, но тут он увидел своих дам.
Да, они пришли: прекрасная Брунхильда и Агнес, причем Агнес за столь короткое время изменилась заметно. Девчонка казалась выше и полнее, чем недавно, более она не была костлявой, косоглазой замарашкой, мелкой и злой от постоянного недоедания. Теперь она выглядела дородной молодой девушкой из семьи с достатком. Ну а Брунхильда… Говорить тут было нечего, просто красавица. Статная, высокая, с золотыми волосами. Волков им улыбнулся и помахал рукой. Но навстречу не пошел, а они и готовы были кинуться к нему, да их не пустили солдаты. Брунхильда, как и всегда, сдаваться не собиралась, а крикнула звонко и требовательно:
– Господин Георг, рыцарь наш, велите своим дуболомам пустить нас.
И тут же Георг фон Пиллен изменился в лице, только что холодный и несговорчивый, вскочил и, придерживая меч, едва не бегом кинулся к женщинам, с поклонами остановился и стал им что-то говорить. Но Брунхильда не была бы Брунхильдой, если бы не настаивала на своем, всем видом выказывая нетерпение. И тогда Волков встал и крикнул:
– Хильда, Агнес, господин фон Пиллен прав, не надо ко мне подходить, как из города выйдем, еще неделю в отдельном лагере мне посидеть придется.
Он специально так говорил, он понимал, что теперь фон Пиллену будет труднее им отказать. И фон Пиллен это понимал, он вернулся за стол еще более хмурый. Но на его вид Волков внимания не обращал, он уже писал что-то красивым почерком.
Написал быстро и подал Брюнхвальду, тот машинально взял, но даже не заглянул в бумагу. Он смотрел на молодых женщин, что стояли невдалеке и не собирались уходить. Потом спросил у Волкова:
– Одна из этих женщин ваша жена?
– Нет, – коротко ответил кавалер, не собираясь развивать тему.
– Родственницы? – продолжал Брюнхвальд, все еще не глядя в бумагу.
– Нет, ротмистр, читайте, что я написал. Фон Пиллен ждет.
Брюнхвальд оторвался от созерцания женщин и, хмурясь, стал читать. Дочитав до конца, он не произнес ни слова, взял перо, положил бумагу на стол и, разгладив ее тяжелой солдатской ладонью, подписал свое после слов кавалера. Писал он плохо, марал бумагу, буквы были уродливы, в словах имелись ошибки, да и сам процесс давался ему с трудом. Но он дописал и протянул бумагу Волкову для прочтения. После всего письмо выглядело так:
«Я, кавалер Иероним Фолькоф, милостью Господа рыцарь Божий, волею епископа Вильбурга и с благословения архиепископа Ланна прибыл в город Ференбург, дабы спасти святые мощи великомученика Леопольда от поругания еретиками или ворами. И доставить их епископу Вильбурга. В городе встретил безбожников, что грабили городской арсенал, и, в бою побив их, взял у них бронзовую добрую полукартауну на добром лафете под ядра на сорок фунтов. Прошу господина земли этой, принца Карла Оттона Четвертого, курфюрста Ребенрее, сию полукартауну взять себе до срока, когда жители города Ференбург попросят вернуть ее обратно.
Кавалер Иероним Фолькоф».
Дальше корявыми буквами шла приписка:
«Я, Карл Брюнхвальд, ротмистр добрых людей из Эксонии, что верят в Истинного Бога и чтут Церковь, мать нашу, по договору с бургомистром города Ференбурга охранял цитадель и казначейство. Более охранять сию цитадель не могу, ибо еретики пришли под город во множестве и с пушками, а у меня людей всего три дюжины. И чтобы не дать безбожникам побить меня и людей моих и пограбить казначейство, велел я людям своим вывезти деньги медные, что были мне доверены, и прошу принца Карла Оттона Четвертого, курфюрста Ребенрее, принять сии деньги на хранение. Денег тех – три воза без счета. Все в мешках. И прошу офицера кавалера фон Пиллена выдать мне в том расписку.
Карл Брюнхвальд, ротмистр».
Волков прочел, что приписал Брюнхвальд, и с улыбкой подумал, что теперь фон Пиллену будет крайне сложно отказать им. Пусть попробует отказаться от великолепной пушки и трех возов денег, будь они даже трижды медные. Кавалер протянул бумагу сержанту, что стоял рядом с фон Пилленом. Сержант нехотя подошел и брезгливо, двумя пальцами, взял листок, стал греть его над жаровней, поворачивая его к углям то одной стороной, то другой. Так он жарил бумагу, пока лист не стал желтым в некоторых местах.
Фон Пиллен читал письмо, то и дело поглядывая на господ офицеров, взгляд его был невесел. Но отказать теперь и вправду было трудно. Не хотелось рыцарю принимать на себя сложные решения, но оставить пушку и деньги в городе, в котором бесчинствуют безбожные разбойники, он, конечно, не мог. Юный рыцарь отложил бумагу, подумал немного, опять поглядел на двух офицеров и сказал:
– Поступил бы я немилосердно, отказав добрым людям в выходе из столь опасного места, как этот город. То было бы не по-рыцарски и не по-божески. Но коли вы и люди ваши выйдут из ворот, то прошу вас стать лагерем прямо у них. И далее не идти, и ждать неделю там. Согласны ли вы?
– Я согласен, – кивнул Брюнхвальд.
– Я тоже, – сказал Волков.
– И прошу вас следить за своими людьми, – продолжал фон Пиллен, – чтобы среди них не было хворых, а коли такие найдутся, провожать их в город обратно. Это обязательное условие, господа. – Фон Пиллен встал. – Слышите, господа, никаких хворых.
– Так и будет, – заверил кавалер, вставая.
– Так и будет, – подтвердил ротмистр, тоже поднимаясь.
Первыми из города поехали пушки, за ними обозы с медными деньгами, все это стояло за воротами в ожидании решения фон Пиллена. Теперь, когда санкция оказалась получена, пушки и деньги оставили у ворот под охраной, а подводы и лошади вернулись в город, уж очень много всего нужно было вывезти с винного двора, да и из цитадели
