Светлана Багдерина - Срочно требуется царь

Чинно и благородно претенденты с супругами и ближайшими придворными рассаживались в первых трех рядах вип-трибуны, в порядке выступления.

Первый ряд занял барон Дрягва с супругой и десятком разряженных в его цвета придворных, второй ряд был оккупирован бароном Карбураном с таким же сопровождением, третий — графом Бренделем и меланхолично погруженной в себя вдовствующей баронессой Жермон. Четвертый, пятый и шестой ряды отошли в полное и безоговорочное распоряжение кабинету министров и Ивану с Серафимой.

— Ну, что, уже десять часов. Вроде все пришли? — окинула цепким взглядом притихшую трибуну и забитую людьми площадь царевна. — Можно начинать?

— Д-да. П-пожалуй, — нервно сглотнул Иванушка, поднялся с пригретого было места, сухо откашлялся и стал зачитывать наизусть и с выражением придуманную за время вчерашних одиноких блужданий по лесу вступительную речь.

Потом речь основную.

Потом завершающую.

Потом наступила очередь Дрягвы.

— Вань, — слегка склонила набок голову Сенька и сочувственно заглянула в глаза хмуро усевшемуся на безнадежно остывшее сиденье супруга.

— М-м?.. — рассеянно отозвался тот, всё еще глядя куда-то внутрь себя.

Она ткнулась холодным носом в ухо супруга и прошептала:

— Ты никогда не замечал за собой, что похож на ракушку?

— Что?!.. — вытаращился в изумлении царевич.

— А вот сейчас — на рака, — невольно ухмыльнулась она.

— Сень, твои шуточки…

— Во-первых, с моими шуточками всё нормально, — твердо сообщила царевна супругу. — А во-вторых, знаешь, почему ты напомнил мне ракушку? Я читала, что, когда в нее попадает мусор, она раздражается и начинает покрывать ее перламутром. И чем больше мусоринка, тем больше перламутра наматывает на нее ракушка, чтобы та ей не мешала. Вот так и ты. Чем больше тебя раздражает что-то, чего ты не хочешь признать, тем больше ты придумываешь разных слов, чтобы убедить себя и других в обратном. Но и у тебя, и у раковины под гладким блестящим слоем всё равно в серединке остается колючий, чужой сор.

Иванушка понурился.

— Это… так всем заметно?..

— Всем — не знаю. А мне заметно, — сочувственно сжала его руку Сенька.

— Но мы ведь должны этим заниматься… Чтобы всем было хорошо… У нас ведь нет выбора, правда? — уныло прошептал он.

— Ты про этих трех? — снова усмехнулась она. — Действительно нет. Да и когда четверо было, всё равно не было.

— Да нет, я… про вообще… Царь в стране должен быть…а никому ведь не докажешь, что Спиридон…

— Тс-с-с! — торопливо прихлопнула ладошкой его рот царевна. — С ума сошел!.. Не здесь же!..

А тем временем речь барона Силезеня приближалась к концу.

— …чего жаждала всегда душа народа? Народных песен! И сегодня полувековые ваши грезы и чаяния, наконец, сбудутся. Ведь чудесная встреча с прекрасным ожидает вас с минуты на минуту. Незабываемые впечатления от необычных, новых ощущений после краткого свиданья с глубоким возвышенным искусством, выкристаллизовавшемся из глубины седых веков, будут переполнять вас долгие дни, и заставят томиться в стремлении вновь испытать прекрасную встречу с чудесным! А теперь внимайте: Лунь Баян собственной персоной!

Сложив пергамент с речью, барон сделал широкий жест рукой, довольный собой, и сел на скамью в объятья волчьей шубы и щебечущей от восторга супруги.

Народ же, то ли напряженно переваривая только что услышанное, то ли в благоговейном ожидании чудесной встречи с прекрасным[138], затих. Было лишь слышно, как где-то вдалеке, на городской управой, каркают кто в лес, кто по дрова, на триста тридцать три голоса чуждые глубокому возвышенному искусству вороны.

И вот — о дивное мгновенье! — воротца слева распахнулись, и на площадь выбежал слуга со скамьей в руках. Следом за ним, положив одну руку на плечо мальчонке лет семи, величественно шествовал высокий седовласый старик в белом расстегнутом полушубке и с гуслями подмышкой.

Если бы кто-нибудь из присутствующих задумал вместо того, чтобы внимать музыке, заняться живописью, то искать иного воплощения архетипа сказителя им бы и голову не пришло. Высокий, суровый, с развевающимися на ветру длинными белыми волосами и бородой, слегка близорукий[139] жилистый старик мог позировать сотням живописцев, задумавшим увековечить в масле, акварели или пастели свою идею музыканта из народа.

Суетливо выровняв скамейку на округлых булыжниках, слуга так же торопливо удалился, прихватив мальчика, но оставив певца — один на один с притаившейся за заборчиком аудиторией.

Лунь невозмутимо поклонился на все четыре стороны, сел, не забыв подогнуть под себя белую меховую полу, и без дальнейших задержек и вступлений тронул струны.

— Это что-то из «Лебединого озера», — с видом знатока заявила баронесса Карбуран после первых трех аккордов.

— Сольфеджио, — уточнил граф Брендель.

— Арпеджио, — снисходительно покосился на оппонента Дрягва.

— Адажио, — внесла ясность бабушка Удава.

— Аллерго, — полуприкрыв глаза, прошептала восторженным басом графиня Тигресса.

— Стаккато си бекар, — ухмыльнулась в кулак Сенька.

— Ты это серьезно говоришь?

— А разве я когда-то что-то несерьезно говорила?

— Н-ну…

— Божественно, божественно!

— Великолепно!

— А петь он когда будет?

— Кабанан, молчите, это же балет, его не поют!..

— А что его делают?

— Танцуют!

— А когда он будет?..

И тут странная музыка оборвалась.

Сказитель откашлялся.

— Ну, вот… Настроил, вроде…

На вип-трибуне воцарилась неестественная тишина, нарушаемая лишь чьим-то сдавленным в кулаке, но так полностью и не задушенным смехом.

Старик нахмурился, прислушался, явно не понимая такой необычной реакции на самую обычную процедуру, но пояснений, естественно, запрашивать не стал.

— Песнь о битве сильномогучего богатыря Лосины Ершеевича с поганым ханом караканским Чичибаем Маметовичем. Внемлите! — звучным густым голосом объявил Лунь, и слушатели притихли и приготовились внимать.

— Обожаю народные былины про битвы и подвиги! Это так увлекательно, аж дух захватывает! — дрожа от нетерпения, прошептал на ухо супруге Иванушка и впился восхищенным взором в певца. — Словно сам всё переживаешь!..

— Угу, — рассеянно согласилась с ним Серафима, подняла воротник и засунула руки в рукава: по-видимому, тоже приготовилась внимать, а заодно и переживать.

Старик размашисто ударил по струнам, и площадь окатили захватывающие внимание и воображение, неслыханные доселе в стольном городе Постоле звуки.

Завороженные ритмом, люди начали, сами того не замечая, притопывать в такт подмерзающими от долгого стояния на месте ногами, превращая древнюю народную балладу в очень медленный, хоть и еще более всенародный, степ.

Приблизительно минут через двадцать Лунь благополучно миновал оба сапога, рубаху, кольчугу, наручи, шлем, плащ, платок любимой девушки, на который ушло не меньше пятнадцати куплетов, меч, и добрался до левой перчатки.

К этому времени вип-трибуна уже дрожала и покачивалась от коллективных притопываний и подпеваний[140] в унисон каждому «ой-дари-дари-дари-дари-дари-да-а…», и белесый парок вился перед приобретшими слегка отстраненное выражение лицами официальных лиц.

Простая публика реагировала так же.

Когда герой поднял с сырой матери-земли щит, аудитория встрепенулась и радостно выдохнула: вот сейчас начнется самое интересное!..

Ха, как сказало бы ее лукоморское высочество.

Старик, не отводя взгляда со струн и не переводя дыхания, плавно перешел ко второй части своего музыкального урока истории: