Поскорее бы кончились охраняемые запасы — и, может, будет и ему кружечка счастья от его светлости графа Бренделя, станет и ему легко, тепло и светло, как летним утром в выходной…
— Дя-аденька, дай хле-ебушка, — внезапно потянули его за рукав и от воздушных мечтаний.
— Нет у меня хлеба, — не глядя на попрошайку, отмахнулся Кошарик, и снова умильно, как кот на сметану, уставился на площадь.
Гундосый противный голос — словно проклятый мальчишка специально тренировался сделать его гнусавым и мерзким на грани человеческих возможностей — не унимался.
— Ну дя-аденька-а-а!.. Тогда де-енежку да-ай!..
— Да нет у меня!.. — в сердцах повернулся слуга к маленькому спиногрызу, замахнулся зажатой в кулаке палкой, но мальчишка с неожиданным проворством подскочил к нему вплотную, поднырнул под руку, сдернул с головы шапку и бросился бежать.
— Стой!!! Стой, кому говорят!!! Ах, ты!..
Кошарик кинулся за пацаном.
— Не уйдешь, подлец!..
Тот, на удивление, бежал не слишком быстро, стабильно держась метрах в трех впереди. Решив, что воришка ослаб или болен, караульщик радостно прибавил ходу, рассчитывая настигнуть и схватить нахаленка уже через пару шагов…
Но тот внезапно оглянулся на бегу, показал ему язык, и ловко свернул направо в темный переулок.
— Сто…
Мягкий, но точный удар встретил его в темноте и погрузил в легкость, тепло и свет быстро и без участия алкоголя.
— Готов? — прошептал детский голос.
— Как супчик, — заверил его голос мужской. — До утра отдыхает. Сейчас свяжем на всякий пожарный голубя, и за вторым дуй.
— Кондрат, затаскивай его в дом — освобождай место для следующего, — скомандовал голос женский.
— Серафима, а почему вам с Иваном не нравится то, что происходит сейчас на площади? — выполнив поручение, вернулся Кондрат. — По-моему, в этом нет ничего плохого. Всем ведь весело, все счастливы?.. Это ведь только Костей говорил, что подданные должны работать и бояться, а пьяный не может ни того, ни другого. Но сейчас-то люди отдыхают!
— Эх, Кондраша, Кондраша… Поколение, загубленное сухим законом… А ты знаешь, что алкоголь — это яд?
— Да?!
— Да. С одной-двух-трех-четырех рюмок, конечно, ничего страшнее похмелья не случится, но если перестараться… Утром можно и не проснуться. Особенно с непривычки. А у вашего брата ее нет.
— Но Брендель назвал это развлечением! — возмутился то ли поступком графа, то ли мыслью о том, что такое веселье — и всё зря, Панкрат.
— Это он не подумавши ляпнул. Не пили — нечего и начинать, — хмуро резюмировала антиалкогольную лекцию царевна. — А нам теперь расхлебывать. Кысь? Где ты?
— Здесь, вашвысочество!
— Сколько там этажей бочонков, разглядел? Пять, шесть?
— Пять. Но в длину кучка метра четыре. На одну телегу не уйдут, а на две — пожалуй, — важно сообщил свое мнение мальчик.
— Хорошо. Значит, зелье вывозим в лес, выливаем, чтоб в городе его духу не было.
— А бочки? — поинтересовался хозяйственный Панкрат.
— С бочками делайте, что хотите, но чтобы на глаза в ближайшие месяца два они никому тут не попадались. В таком количестве, по крайней мере.
— Ясно. Не попадутся.
— Ну, что, Кысь, неси второго?..
Через несколько минут к сослуживцу на полу заброшенного дома таким же манером присоединился Суслёха, и настал черед главного этапа операции «Пьянству — бой».
Распорядитель, окинув соколиным глазом положение на столах, нахмурился и сердито повернулся в сторону Уматного:
— Эй, вы, там — сюда еще три бочонка тащите, бегом, бегом, дармоеды!..
Дармоеды свое название оправдывали полностью: даже при звуке гневно возвышенного советничьего голоса, во второй раз приказующего немедленно притащить добавки, в переулке никто и не шелохнулся.
— Уснули они там, что ли? — раздраженно прорычал себе под нос первый советник Собыль. — Или нажрались? Ну, вот я им сейчас устрою…
К его немалому удивлению, перед грудой бочонков никого не оказалось.
Если не считать тощего замурзанного мальчишку, нахально попросившего у него пять золотых и бутерброд с колбасой и икрой.
Но пока ошарашенный такой наглостью Собыль соображал, дать малолетнему бесстыднику отповедь или подзатыльник, зарвавшийся малец решил удовлетвориться его шапкой, после чего ленивой трусцой побежал в темноту.
Три минуты спустя господин первый советник оказался, наконец-то, в компании разыскиваемых сторожей.
Хоть и не узнал об этом до утра.
А еще через десять минут из черного хода заброшенного дома уверенно вышел тщедушный старичок, одетый в полушубок из чернобурки, с роскошным малахаем в тон на голове, и чрезвычайно недовольным выражением лица. Изящно перекинув трость из левой руки в правую, он твердой походкой направился на площадь, а через нее — сначала к Ювелирному переулку, потом к Мясоедовскому и, наконец, к Ажурному.
И везде тоном, не терпящим возражения, отдавал караульщикам не распитых еще бочонков один приказ: прихватить по бочке, присоединиться к пирующим на площади, ни в чем себе не отказывать, а утром доложить ему, что народ про его светлость говорил.
Наверное, это был единственное распоряжение за долгое время, которое сторожа выполнили с радостью, расталкивая друг друга и вприпрыжку.
Когда двое из Ажурного смешались с буйной толпой на площади, из темноты навстречу застывшему у бочек распорядителю выступила Серафима.
— Ну, как? Уговорил?
— Уболтал, — рассмеялся мелким дребезжащим смешком дед Голуб — лицедей со стажем. — А где богатыри наши былинные?
— Терёха, Егорша, Игнат, сюда, загружаемся быстро! — кликнула царевна в темноту, и та отозвалась лошадиным фырканьем и звоном подков по мостовой.
— Ну, давайте, грузите, ребятушки, — похлопал Егора по могутному плечу в районе локтя — выше не доставал — старый актер. — А мне еще в Уматный к контуженым нашим заскочить надо — с советником одежкой обратно поменяться, грим смыть, да на место голубков наших оттащить с Кысем со дружиною.
— Спасибо, дед! — улыбнулась Сенька и помахала вслед быстро удаляющейся фигурке вязаной перчаткой.
С площади доносились несвязные обрывки перевираемых песен, мелочных ссор, неистового хохота и бессмысленных потасовок.
Клиенты явно созрели.
Наставал черед третьей стадии операции.
Царевна прошмыгнула под окнами какого-то дворца мимо пирующих постольцев и гостей столицы и оказалась на Господской улице. Там ее уже ждали.
— Ну, как, всё готово? — взволновано спросил Иванушка.
— Готово, — удовлетворенно кивнула она. — А вы готовы?
— И я готов, — подтвердил звучный густой голос.
— Ну, благодарим за понимание, уважаемый Лунь Баюн…
— Баян, — снисходительно поправил сказитель и принял гусли в боевое положение. — Пойдем, что ли?
— А что у нас… у вас… в репертуаре? — на ходу полюбопытствовала царевна.
— Героическая эпическая былина «Смерть витязя». Небольшая, но торжественная.
— Что, совсем небольшая? — заволновалась на всякий случай Сенька.
— Всего тысяча двести тридцать семь куплетов.
— С припевами? — не унималась по инерции царевна.
— После каждого куплета, — успокоил певец.
— Гут, — успокоилась Серафима.
Через пять минут после начала вечернего концерта на сказителя обратила внимание около четверти гуляк.
Через десять минут — еще половина.
Через пятнадцать площадь приумолкла, если не считать подвываний в несколько сотен глоток не в тон и не в такт, коллективных сморканий в рукава и дружных всхлипываний, местами переходящих во всхрапывания.
Через тридцать минут после начала даже самые стойкие слушатели медленно уплыли в страну похмельных снов.
Разгульная жизнь на Дворцовой площади остановилась.
Началась жизнь разумная.
Разбивались простоявшие десятилетиями заколоченными парадные дворцов. Спящие мертвецки пьяным сном горожане сначала перетаскивались, а потом и перевозились на телегах в приемные залы, где их уже поджидали растопленные воспитанниками детского крыла камины и постели из портьер и гобеленов. Ближе всех к камину в царском дворце занимали почетное теплое место двое графских слуг и распорядитель, освобожденные от пут, но из мира грез пока не вернувшиеся.
Гвардейцы, стражники, охотники, пожарные и, конечно, Иван с Серафимой трудились не покладая рук, не отдыхая ног и не разгибая спин.
Через полтора часа последняя жертва Бренделя была перенесен под крышу ближайшего дворца и уложена в ряд с собутыльниками. Министры, золотари, купцы, сапожники, пекари, кузнецы, рудокопы, колесники, слуги претендентов — все оказались равны перед хлебным вином, Лунем Баяном и уставшими донельзя и наплевавшими на ранги спасателями.
