Мать подошла. Смотрела на печать довольно долго. Перекрестилась:
– Это – буквы. Древние запретные символы. Они означают, что тот, кто носит их вот так, на выжженной печати – вечно обязуется помнить уроки прошлого. И никогда не будет пытаться проникнуть в тайный смысл этих самых букв. И не допустит, чтоб и другие пытались это сделать. Это – как бы наша молчаливая клятва. Служить нашим Божествам, и много не думать. Просто – служить. Не пытаясь проникнуть в Запретные знания, которые передавались, как говорят, как раз вот такими буквами.
– А почему, госпожа мать? – это влез младший, Линур, до этого сидевший тише воды, ниже травы, – Почему эти древние значки нельзя пытаться понять?
Мать резко повернула голову, и Глостер увидел, как кровь бросилась ей в лицо, и дёрнулось раненное плечо. Глаза вспыхнули тем злобным светом, каким обычно наполнялись перед тем, как рука хваталась за хлыст – чтоб наказать!
– Не смей больше никогда спрашивать о таком! Никто и никогда не должен больше пытаться проникнуть в тайный смысл запретных знаков-букв! Потому что все несчастья и гибель предков нашего народа как раз и произошли от того, что кто-то слишком поверил: не Божествам, и тому что передают через уста жрецов их Духи, а этим значкам!
И этот ослушник сделал то, что они передавали. И это они, запретные знания, написанные этими самыми значками, навлекли страшную кару на всех людей нашей страны. Да и не только нашей.
– А… Понятно. – Линур поколебался, но вновь поднял голову, вжатую было в плечи, когда понял, что наказания не последует, (Как понимал сейчас Глостер, потому, что мать не хотела беспокоить отдыхающего отца криками отпрыска!) – Но почему же тогда на всех печатях всех двадцати четырех Епархий эти значки есть? Разве мы не становимся греховны, нося эти дьявольские отпечатки на себе?!
Мать молчала довольно долго. Потом зло посмотрела прямо в глаза младшего, подняв того даже перед своим лицом сильными жилистыми руками:
– Сам ты до этого додуматься не мог. Говори! Кто тебе втемяшил эту… Эту крамольную мысль?
– Мама… – Линур сделал такое лицо, словно сейчас расплачется, – Госпожа мать. Эту мысль мне сказал жрец Титос. Вернее, он её сказал не мне, а Советнику Гирею. А я случайно услышал.
Взгляд матери как будто стал мягче, и напряжённая атмосфера, повисшая в Большой комнате, как-то сразу стала спокойней и легче. Она опустила Линура на пол.
– То, что ты слышал разговор жреца и Советника – не страшно. Это не запрещено. А вот разглашать и обсуждать то, что ты слышал из разговора начальства, и руководства Епархией – запрещается Законом. То, что они говорят между собой – предназначено только для их ушей. И касается только их.
– Но ма… Госпожа мать! Я же никому и не говорил про то, о чём они говорили. Я ведь только спросил…
– Да, я помню. Поэтому и не наказываю, а просто говорю: не твоего ума это дело, сын. Слушать такое, или спрашивать – уже плохо. Так ты, чего доброго, захочешь ещё и проникнуть в смысл этих проклятых закорючек!
– Нет-нет, госпожа Мать! Никогда! Я только… – Линур сглотнул. Глостер видел, понимал по другим случаям, что младшенький-то у них – умён и развит не по годам, а некоторые его вопросы и до этого ставили мать в тупик. Поэтому он не удивился тому, что последовало дальше, – Я только хотел узнать, не передаётся ли проклятие от этих закорючек – тому, кто его носит вот так – на печати?..
Мать видимо смешалась. Потом всё же нашлась:
– Раз нам наносят эти печати Святые Епархии – значит, ничего такого. Да, точно: как раз то, что нам их наносят, отвращает нас от того, чтоб пытаться познать их смысл!
– Спасибо, госпожа мать. – Линур уже открывал входную дверь, – Я – на двор.
Глостер подивился: вот ведь хитрущий паршивец! Несколько раз Глостер и сам…
Задавал крамольные, как оказывалось, вопросы – по наивности. Но никогда ему не удавалось вот так, безнаказанным, отделаться!.. Рубцы от последней запомнившейся порки заживали два месяца. (Правда, состоялась она три года назад. Глостер тогда отлично усвоил, какие темы являются в Семье и в Общине – табу.) Также он быстро отучился задавать лишние вопросы. Дома. Но позволял себе иногда расспрашивать Моммсена – своего Мастера. Моммсен похмыкивал себе в усы, а потом – объяснял. Или хотя бы объяснял, почему нельзя спрашивать о том, или об этом…
С другой стороны – приятно, что отец и мать теперь не посмеют пороть его. Он теперь – совершеннолетний гражданин. Полноправный член Общины Бьёрндегарда.
Наказанием граждан, совершивших преступление, или кощунство, занимается Конклав при Епархии. Или стража при Мэре – главном начальнике поселения.
Заворочалась и захныкала Анна – их младшенькая. Ну и правильно: ей тоже хочется кушать. Мать, подойдя к подвешенной на скрученных в тугой пук сыромятных ремнях, люльке, достала пухленькую кроху. Села на табурет у стены, вытащила грудь. Глостер знал, что после еды она, как обычно, снимет люльку с крюка и унесёт в спальню: чтоб кормить малышку ещё два-три раза за ночь. Он, отстранённо наблюдая привычную картину, почувствовал, как постепенно спадает напряжение, вызванное вопросами Линура. Вид женской груди воспринимался пока не как возбуждающий воображение мужчины момент, а как раз наоборот – как сугубо домашний, ласковый и тёплый привет из детства.
Детство…
А было ли оно у него?
Едва ему сравнялось три, как мать уже гоняла его вовсю по хозяйству: то дров принести, то – воды из колодца. В четыре он уже присматривал за Марицей, менял вонючие пелёнки, которые потом сам же и стирал: зимой – в ледяной воде… И кормил ту, что сейчас фактически заменяла мать остальным младшим отпрыскам, из бутылочки со сцеженным матерью молоком – когда та была на Молитве или общественных работах.
Глостер с шести лет знал, разумеется, что тем же самым – обрыдшим домашним трудом! – загружены по самую макушку и все его сверстники-сверстницы. Но от этого глаза, редко смыкаемые ночью, не переставали сами-собой закрываться даже днём. Однако по мере того, как подрастала Марица и младшие, справляться стало легче. Или он…
Привык?
В семь он уже пас Общинное стадо с тремя другими мальчишками-сверстниками, а в восемь – помогал Дадону выделывать и обжигать кирпичи – для новых печей и ремонта Общинной церкви.
Сейчас он вполне может заменять при необходимости старика при замесе, формовке, или регулировании температуры при обжиге – сам стал почти Мастером. Моммсен уже предлагал ему остаться в его мастерской. Но Глостер не хотел этого.
Он хотел продолжать дело отца – стать дальносмотрящим.
Отец пока не соглашался.
Но – и не отказал. С другой стороны, когда состоится церемония Выбора, решать будет не отец, а Старшина цеха дальносмотрящих – Евпатий.
Однако если совсем уж честно, стать дальноразведчиком ему хотелось сейчас гораздо меньше, чем, скажем, год назад. А хотелось ему…
Ладно, подумать обо всём, что теперь ему доступно, и как справиться с обязанностями, которые в любом случае, какую бы профессию он не выбрал, появятся, он сможет и позже. А сейчас нужно выспаться, да приготовиться к послезавтрашней Церемонии.
Его печать нужно показать Заступнице.
Заступница не порадовала. В ночь, когда Глостер должен был показывать свеженаложенную печать, она скрылась за облаками. Поэтому Главный жрец определял время, когда нужно провести церемонию, по часам.
Когда вся вода вылилась из второго большого цилиндра, Верховный объявил Глостеру, и двенадцати жрецам мужских Епархий, собравшимся в круг у жертвенника на священной поляне Заступницы:
– Глостер, сын Питера, внук Ольгерда! Ты показал печать Заступнице! Она не выразила протеста. Следовательно, ты теперь – полноправный гражданин Общины! Через десять дней ты должен сделать Выбор. Мастерской, или подразделения, где желаешь служить Общине. А сейчас – ступай домой. И вот ещё что…
Печать больше елеем не мажь.
Дома все спали. Вернее, это остальные дети спали. Насчёт родителей он не был уверен, но… Глостер знал, что даже если мать и отец не спят – к нему они не выйдут. То, что делали жрецы Каризаха с новым адептом Каризаха, и о чём сказали Глостеру – касается теперь только самого Глостера.
Зато за столом на лавке сидел, как ни странно, Линур.
Кусок краюхи и миска с пшённой кашей ожидали Глостера напротив его обычного места, накрытые тонким рушником. Он сел, взглянув на пятилетнего брата:
– Будешь есть со мной? Я отложу тебе в твою миску.
– Нет, спасибо, старший брат мой. Я… уже поел.
Глостер, сознавая, что теперь ему не пристало суетиться или поступать неподобающим образом, молча кивнул. Трапезничал неспешно. Запивал чаем на листьях брусники и малины. Закончив, мягко, без шума, отодвинул посуду. Сказал:
– Н-ну? Что там у тебя?
– Я только… Хотел знать, всё ли у тебя нормально? В-смысле, нормально прошла Церемония?
