Ознакомительная версия.
Но они не смотрели в его сторону. Вадим забеспокоился, что не сможет их собрать. Но, немного погуляв, они вернулись к кормушке.
Время их прогулок с каждым днём увеличивалось.
Вечерело. Мама гремела вилками и тарелками. Пахло варёной гречкой и котлетами. Вадим и папа уже сидели за столом в ожидании ужина, как вдруг в дом постучала их соседка. С озабоченным видом она переступила порог:
– Вы нашего Барсика не видели?
– А кто это? – удивилась мама.
– Кот. Леопардовой окраски.
– У вас же не было кота.
– Мне дети привезли его на пару недель, а сами в отпуск уехали… Не знаю, где его теперь искать. Он куда угодно может убежать! Прыгает в длину метра на два, а по деревьям – как белка, с ветки на ветку! Как прыгнет – добыча его! Настоящий хищник! Такими должны быть все коты! Ест всё подряд: мышей, крыс, жаб! А недавно на голубя прыгнул. Не съел, но погрыз. Жалко птицу…
Вадим дальше не слушал. Выскочил из-за стола, и – на улицу скорей, к яблоне! Ведро качалось. А на толстой ветке, заглядывая в него, лежал рыже-пятнистый кот. Тревога охватила мальчика. Он крикнул на кота во всё горло:
– Брысь! А ну пошёл отсюда!
Кот тут же спрыгнул с высоты на землю и метровыми прыжками пересёк двор. Вадим быстро вскарабкался на дерево, схватил ведро: птиц не было.
– У… У… – застонал он, будто кот погрыз его до костей. Слез с дерева, схватил палку и кинулся в ту строну, куда побежал кот. Кричал в ярости:
– Паршивец! Что ты наделал!
Но, вспомнив слова отца, что не надо мстить, вернулся и стал стучать палкой об угол дома. Во двор выскочили мама, папа и соседка. Они успокаивали Вадима и ругали кота. Папа выхватил у сына палку и крепко обнял его:
– Да, жалко питомцев. И мы к ним прикипели. Но пойми, кот – животное. Он не мыслит, как человек. Он не со зла это сделал. Для него что мышка, что птичка – еда…
Мальчик безутешно рыдал. Он не шёл ужинать. И долго не мог уснуть.
Утром по привычке Вадим направился под навес, где обычно кормил птиц. Не доходя, остановился. Он не верил своим глазам: четыре жаворонка, поглядывая по сторонам, бежали к месту кормления.
– Чубастики, чубастики! Живы! Вы сумели выпорхнуть! Вы уже повзрослели! – от радости мальчик хотел кричать эти слова на весь двор, но, чтобы не испугать птиц, произнёс тихо: – Я сейчас!
Вскоре он вернулся и насыпал жаворонкам зёрен. С умилением наблюдал, как быстро приподнимались и опускались птичьи хохолки.
Это был последний раз, когда он видел своих питомцев. Прощальный. Но Вадим был спокоен и уверен, что они не пропадут: у них теперь другая, самостоятельная взрослая жизнь.
…А как только появились первые проталины, он ожидал прилёта птиц. Смотрел в небо, и ему слышались песни четырёх жаворонков.
– Что скрыто в глубине твоей?
– Единое начало.
– Ты – сила, ты – тот свет, что греет и во тьме?
– И Свет, и Тьму проявит эта Сила.
– Проявит кто? А может, это блеф.
– Проявит Дух Святой.
– Но как?
– В потоке явлений.
– Всем?
– Кто ищет свой исток.
– А если весь поток твой – только мифы? Что в мифах нам проявится?
– Исток.
(Из диалогов автора)Калитку малыш знал до дыр. Стянутая по диагоналям крест-накрест рама, обшитая с улицы узкой доской, была для него досадной преградой. В просветах калитки проглядывал чудный мир, но мальчуган уже испытал прочность рамы и знал: не пустит она его со двора.
В тот день калитка открывалась чаще обычного, и каждый раз малыш успевал разглядеть улицу. Извилистый ряд домов тянулся куда-то вдаль, но как ни старался он высмотреть всю эту даль до самого до её горизонта, калитку обычно всегда успевали захлопнуть. В тот день захлопнуть её не успели.
Странные люди входили во двор и выходили потом со двора, не обращая на карапуза внимания. Мальчуган уже знал: люди бывают и строгими, и сердитыми, и добрыми, и приветливыми. В тот день они были странными. Они молча сновали мимо, сея тревогу всем своим видом. Они его не замечали?! Даже сосулька не вызвала их обычной реакции. Малыш знал: нельзя брать сосульку, её всегда у него отнимали; но в тот день как будто бы всё стало можно: никто не отнял у него жгучую твёрдую воду, никто не остановил малыша, когда тот ушёл со двора и побрёл заворожённо вдоль по улице, за околицу, за горизонт.
За горизонт сорванца не пустила река. Его внимание теперь было сосредоточено не на горизонте, оно уходило вглубь, под ледяную прозрачность реки. Окончательно преградила путь ему прорубь. Малыш застыл на границе льда и воды. Вода обожгла ему пальчик, но он продолжал разгребать бездну проруби ото льда, орудуя как лопаткой своею сосулькой. Его манила раскрытая бездна и заманила бы – заморозила б наверняка.
Баба Нюра жила на отшибе, у самой реки; жила без радио, без газет, узнавая последней все новости дня, когда она выходила в деревню. Зимой она далеко не ходила. На прорубь да в магазин, в магазин да на прорубь – вот и весь её повседневный маршрут. В магазин – за хлебом, за сахаром, за консервой, на прорубь ходила она за водой для бани и стирки. В колодце-то вода – жё-ёсткая соль, на реке – чистая щёлочь!
– Ба-атюшки-свет! – заголосила баба Нюра, оттаскивая карапуза от проруби. – Чей же ты будешь, сынок? – пытала она мальчугана, подслеповато разглядывая его пристальным взором. – Навроде бы Калистратовны сын, агрономши, – наконец догадалась она, успев уже подхватить его за руку и силком уволакивая от реки.
– Эвон куды-как забрался?! – сердито ворчала баба Нюра, пытаясь отнять у малого сосульку. Но сосульку малыш не отдавал. – Что ты с ней хошь делать? Лизнуть хошь да горло сгубить? Брось, тебе говорю, гадость эта сосулька, понял ты али нет?
– Не-е, бабуля, не-е, – заговорил вдруг малыш, – я не лижу сосульку, я воду лью с неё на ладошку, потом… а потом… и потом – не лижу!
– Откуда-какой Водолей объявился, наут-поди, тебя мать потеряла, вот ужо зада-аст она тебе трёпку!
Долго ещё причитала старушка, заводя карапуза в дом, усаживая на лавку в горнице и отпаивая горячим молоком. Мальчуган пил, и сознание крепло в нём с каждым глотком. Допивал молоко не малыш и не карапуз, это я его допивал, зачарованно глядя на бабу Нюру, невесть как вдруг ставшую мне родною бабулей, с лёгких уст которой запало в мою душу это странное прозвище мне – Водолей. Баба Нюра сидела под образами и шептала молитву.
Потом мы собрались, и баба Нюра повела меня к матери и отцу, продолжая и по дороге пришёптывать и причитать.
– Баба Нюра, – не выдержал я, – с кем ты так разговариваешь?
– Энто, сынок, я молюсь за тебя, чтобы лихо тебя миновало, да чтобы мать бы твоя не заволновалась бы до смерти.
Жаль, до смерти жаль: не замолила меня от греха баба Нюра. Лиха испил я до дна, сам же молиться я не умел. Родители у меня были партийные люди, в бога они не верили.
Когда баба Нюра привела меня в дом, там было нечто вроде партийной сходки. Там было много людей, взволнованных до смерти, но не моё появление-исчезновение волновало их всех. Никто и не знал о моих приключениях, все про меня забыли в тот день. Такой уж был этот день, новостью которого была смерть Сталина.
Узнав Новость, едва захлопнув за мною калитку, забыла про меня и баба Нюра.
– Горе-то како-о, Калистра-атовна-а… – причитала она вместе со всеми. А моё забытое всеми существо делало гигантский скачок через пропасть собственного «эго».
Вслед за другими я вдруг и сам забыл про себя, впервые осознав себя только частью массы людей, связанных друг с другом кровным родством и общей бедой.
Спустя много лет, перед смертью своей, рассказала баба Нюра маме про моё приключение. Маму и спустя много лет бил озноб, она виновато оправдывалась: «Забыла я тогда про него, баба Нюра, горе-то какое было у всех, прости ты меня, баба Нюра…»
– Бог тебя простит, милая, – отвечала бабуля.
Вряд ли баба Нюра помнила, как она меня назвала Водолеем в тот день. Мне этого не забыть никогда, как не забыть мне и ту калитку. Эта особенность моей памяти долгое время казалась мне странной, но наступил день, и я осознал: на своих узелках память особо хранит только лишь самое важное.
– Мамочки, завтра группа в полном составе идёт к стоматологу! – стоя в дверях раздевалки, сообщила воспитательница Эмилия Алексеевна. Мы, помогая одеваться нашим чадам, согласно кивали головами. Марины, Серёжки, Наташи дурачились друг с другом – кто-то прыгал на одной ножке, кто-то пыхтел, пытаясь надеть носок, кто-то капризничал, пока взрослые застёгивали кнопочки и замочки на детской одежде.
Антошка сразу услышал слова воспитателя, в отличие от других ребят, не обративших на это никакого внимания. Домой шёл притихший и задумчивый. Конечно же, я поняла причину задумчивости. Он очень боялся зубных врачей! А жужжание бормашинки действовало так, что боль в зубах – по его словам – сразу и появлялась!
Ознакомительная версия.
