– А им что, твой ор получше приказов ирода в любом раскладе.
Мы с ней не обсуждали подробностей моего физического и умственного бессилия в тумане. Я еще долго была в полубессознательном состоянии, хотя и принимала энергию Алекса и Вито. Полностью пришла в себя в этом маленьком домике в горах, среди высоких деревьев и немереного количества боевиков, прятавшихся среди камней.
Постоянно с нами были только Вито и Алекс. Амир так и не появлялся. Несколько раз приезжала Мари и тоже лечила меня, но ей нельзя было долго находиться вместе со мной, так как ее тоже искали враги. Мы обе радовались совместным разговорам, и я удивлялась, как мне хорошо с этой девушкой. Я не спрашивала ее о пещере, где она восстанавливалась после истории с клиникой, а она промолчала. Ее прятали далеко в пустыне за этими горами, хотя она и возмущалась таким решением Амира, все заявляла, что сама может себя защитить. На что Фиса глубокомысленно парировала, что отец лучше ее понимает в военном деле, да и за дочь беспокоится:
– Ты, девонька, гордыню-то свою поумерь, отец твой вона сколько лет в боях, ему сейчас не до девки премудрой, ты и знать не можешь, чем он там занимается, как врагов бьет, ему еще и тебя от девичьей глупости спасать некогда.
Меня удивляло, что Фиса в разговорах с Мари всегда называла Амира отцом, ни разу не сказала свое, данное неизвестно когда, определение ирода. И Мари замолкала, прижималась к ней, слушала очередную песню или сказку. Ко мне она тоже любила присесть и взять за руку, говорила, что энергию проверяет, только потом я поняла, что она ведь нормальной жизни с тетками и матерью уже и не помнит, что и было, то шестьсот лет безмолвия пещеры все стерло. Мы с Фисой стали для нее кем-то из нормальной детской жизни, когда не нужно быть сильной и мудрой, а можно вот так прижаться к теплому бочку и ни о чем не думать.
Фиса вздохнула и тихо заговорила:
– Ты, Рина, тьму на себя натянула, шкуру эту черную да мохнатую, звериную душу в себя приняла, да почувствовала, каково в этой шкуре-то боль терпеть. Страх, не изведанный никем, осознала, ужас темный души больной, ирод болен уже тобой, только излечения не знает, и мало времени у него, страх перед светом в его душе живет, ломает его каждую минуточку. А ты, девонька, ласточка, крылья свои должна распустить, свою душу вернуть, не сумеешь, так темнота тебя осилит, найдет лазейку, как душу твою себе забрать.
Она замолчала, а я вновь ощутила сумрак в душе, серый туман, который сразу пахнул на меня холодом. Едва разомкнув губы, спросила:
– И как мне … что …
– Ты думаешь, я зазря песни-то пела, они ведь для души твоей малая толика силы, чтобы смогла она в тебе хоть на время задержаться, ниточке твоей помощь, которой ты за жизнь держишься.
– Фиса, я не знаю…
– Ты о нем плохо не думай, это я его к тебе не допускаю, потому как, а вдруг твоя темнота с ним встретится, да и не сможешь ты душу удержать, ему бы со своей справиться, а если и в тебе проснется? Силы в тебе, которые выжить помогли, да тьма вечная они ведь тогда тебя разорвут, спасти никто не сможет, и ему не удастся. Даже если ради тебя на погибель пойдет. Согласный он уже, давно согласный, да только не спасет это тебя, не спасет. Только сама, девонька, свои силы поднять тебе надо, женские, крылья развернуть.
– Ему погибель?
– Погибель, ласточка, погибель. Нету ему без тебя жизни, если что с тобой случится, его боль его же и погубит. Сам он готов, хотел уже… да ты вовремя его услышала, не простил он себе, что его темноту на себя взяла, душу свою его темнотой да ужасом заполнила.
Вот, оказывается, к чему привели мои мысли о мире, в который я попала. Захотела узнать мир, пожалуйста, чувствуй их, осознавай их жизнь. Существуй в той темноте, которая в душах властвует. И я запела хриплым голосом, почти без мелодии, первое, что вспомнила:
В городском саду играет духовой оркестр.
На скамейке, где сидишь ты, нет свободных мест.
От того ль, что пахнет липа иль роса блестит,
Мне от глаз твоих красивых взор не отвести.
Прошел чуть не полмира я – с такой, как ты, не встретился.
И думать не додумался, что встречу я тебя.
Верь, такой, как ты, на свете нет наверняка,
Чтоб навеки покорила сердце моряка.
Слезы потекли сразу тоненькими ручейками. Вся замотанная одеялами и пледом, я не могла их утирать, и скоро все лицо стало мокрым и горело внутренним огнем отчаяния. Немедленно появился Вито и сел передо мной прямо на землю, достал мои руки, и горячий поток энергии полился вместе с песней. Я всхлипывала, дрожала всем телом, но продолжала петь, хотя слова уже не получались, лишь заунывное перебирание звуков.
– Ты еще спой, ласточка, яблонька моя, спой, сразу надо, пусть слеза твою душу умоет.
– Не…могу…
– Можешь, ты все можешь. Я тебе помогу.
И Вито запел красивым голосом что-то на итальянском, какую-то знакомую мелодию, я когда-то слышала ее, и она мне понравилась.
– Вито, это песня солдата? Там что-то про подружек…
– Да. «Скажите, девушки, подружке вашей…»
Он перевел начало, и я улыбнулась, надо же, оказалось, помню, хотя и слышала всего один раз.
– Вот и молодец, Витек, вы вдвоем петь будете.
– Нет-нет, я совсем не умею, а у него так красиво получается, мне при нем даже рот открывать нельзя.
– Так ты, разумница, пойми, это лечение для тебя, заместо лекарства будет. А то могу чего заварить с маслицем.
Я поняла, что угрозу Фиса исполнит и заставит пить огненное варево в качестве воспитательного средства. Вздохнув несколько раз и затребовав Вито уйти, чтобы не так стыдно было, я спела еще две детские песенки. Слезы появлялись сразу, они текли по щекам, и я утирала их краем пледа. В душе рвалась боль, жгла тоска, невероятная тоска, несмотря на веселые слова о теплом лете и вагончике, который качается. Удивительное состояние: во мне одновременно боролись тоска с болью, и какая-то светлая радость, она только едва проявлялась, задавленная тяжелыми камнями тоски и алыми всполохами боли, но уже волновала, заставляла на что-то надеяться.
Не зря говорят, что песня лечит, я поняла это по состоянию своего организма уже через несколько дней таких песенных процедур. Алекс принес мне распечатки текстов различных песен, из которых я помнила иногда всего несколько слов, и мы усаживались с Фисой в небольшой беседке у домика и пели. Я понимала, что все слышат мое завывание, но деваться некуда, Фиса решительно поставила передо мной стакан с огненной масляной жидкостью для более полного понимания значимости момента.
– Выбирай, огнем мы тебе душу лечить будем, али песней.
Я пела, а слезы лились и лились, потоки слез, горные реки, заполняющие собой океан. Лишь на третий день река превратилась в ручеек, а на пятый в отдельные капельки теплого летнего дождя. Фиса запретила Вито напевать мне мелодию песен, заставляла саму вспоминать и с каждым днем все строже требовала петь в соответствии с настоящей мелодией, а не так, как получалось у меня.
– Ты ласточка не ври тут, горам стыд свой не показывай, они ведь все понимают, как ты их обмануть-то хочешь. Заново, с первого словечка.
Утерев слезы, я начинала петь песню с первого куплета, иногда сердилась на очередное замечание Фисы, а она демонстративно пододвигала ко мне стакан с альтернативным лечением – приходилось покоряться.
Мое тело, которое едва двигалось, поддерживаемое лишь энергией Алекса, постепенно наливалось силой. Я уже сама понемногу стала ходить вокруг домика, трогала молодую листву, которая буйно росла на ветках различных деревьев, нюхала цветы, Алекс сразу доставал мне его каждый раз, как только замечал, что я на нем остановила свой взгляд. Они с Вито по очереди провожали меня, а Фиса как обычно руководила, посиживая на скамеечке, которую переносила по мере моего передвижения вокруг домика.
Однажды утром, когда я встала сама раньше обычного времени, она мне заявила:
– Сегодня горам подарки понесем.
– Какие подарки?
– А за приют, за солнце, да за весну.
Вито удивленно приподнял брови: не знал о таких планах Фисы, а Алекс уточнил:
– Фиса, зачем в горы?
– Я же говорю, надо горным духам благодарность сказать за добро да за ласку. Ты хлебца кружок приготовь да молочка налей в посудину, Рина и отнесет.
– Я?
– А кто же еще, ты у нас силу ихнюю забирала, для тебя старались. Да за стоноту твою, ор твой тоже извинения попросить надобно.
Она категорически запретила Алексу и Вито мне помогать, заявила, что если они меня хоть коснутся, то духи обидятся на меня и силу снова заберут. Они переглянулись, кто его знает, а вдруг так и есть, ее словам перечить опасно.
Выйдя на улицу, Фиса походила вокруг домика, долго смотрела на горы и указала куда-то пальцем:
– Ты вон тот уступчик видишь?
Я не видела никакого уступчика, кругом скалы да щебень, высокие деревья и колючие кусты. Скептически взглянув на меня, ведь потеряюсь, ищи потом, дала приказ уже Вито:
