возобновил он прерванную беседу. — Только не рассказывайте мне больше, как меня хоронили. Я до сих пор чувствую вкус земли. Что за варварский обычай хоронить стоя и без гроба, словно меня током ударило? Впрочем, хорошо, хоть вверх ногами не ставили… Тьфу, ненавижу этого Доктора! Убью!
Блейк попивал пиво, благодушно обмахивался от горячих благовоний, но мундир не снимал, только расстегнул верхние пуговицы. Теплоказарменные отношения графа и его друга забавляли его, но больше интересовал поединок, в котором ему было непонятно все.
Как это графу пришло в голову бросить копье? Это же неслыханно! Все равно, что бросаться ядрами в наступающего противника, вместо того, чтобы заряжать пушки. Какой риск! А вдруг промах?
— А-а! — отмахивался Фома. — У меня просто не было иного выхода. Или вы знаете?
Блейку пришлось признать, что и он не знает, потому что в поединке Скарту не было равных, это была его беспроигрышная карта. Но как граф додумался, что это единственный способ победить, поражался он.
— Было уже все это, — сказал Фома. — Так давно, что даже сочинили оперу.
Но, по правде говоря, он только теперь понимал, каково быть Давидом, если ты не Давид. У ветхозаветного царя-пастуха был план и волшебная праща, которой он сбивал птиц на лету, а также «богоизбранный» народ и провидение — совсем немало! У Фомы же было только желание выжить, без плана, без идеи, как и вся его жизнь. Голиаф остался в истории человечества символом бездушного орудия для убийства, но он был человеком, причем, человеком странным, потому что топтался целых сорок дней перед израильтянами, вызывая на поединок одного из них, вместо того, чтобы разгромить сразу всех. Семя Авраамово не раз порывалось позорно бежать с поля предполагаемой битвы от одной только мысли, что великан начнет бойню, его ужасно боялись. Понятно, что без Бога Израилева тут не обошлось — замутил мозги филистимлянину и удержал евреев в благоразумии и в строю.
Тварь же, которая выступила против графа ничего боговдохновенного не имела. Под антропоморфным обличьем — без метафор! — скрывалась совершенная машина по уничтожению, не ведающая ни сомнений, ни жалости, ни страха. Только убийство было ее профессией и еще невероятная живучесть, она могла драться без руки, без ноги, без головы, что, собственно, Скарт и доказал. Он был действительно лучшим воином в Кароссе, а после инвольтации Хруппа — непобедимым.
Парадигма Давид — Голиаф пришла Фоме в голову неосознанно (и, конечно, от безысходности), он сделал это не думая о легендарном сыне Иессея Вифлеемлянина, на котором почивал Дух Господень по собственному неисповедимому капризу. Вообще, для любого человека, взращенного на европейской культуре, на культуре Библии и христианства, это сравнение банально. Любое столкновение с превосходящими силами обречено на это сравнение. Поэтому Фома, разомлев от горячего благовония ванн, был короток, всего не расскажешь — тем более о том, как Скарт оказался Бурей-самобранкой, и благочестивая история Давида, пастуха и пастыря своего народа, выглядела в результате чуть ли не анекдотом.
— Все просто, дорогой Марвин! Камень в лоб — Голиаф лежит, все остальные обрезаются, принимая истинную веру!
— Значит, нас ждет обрезание?
— Еще какое! Ведь что такое обрезание в метафизическом смысле, господин капитан? Это перемена мировоззрения. Вам всем это очень грозит!
Капитан снова свистел бронхами и вытирал глаза, представляя мировоззренческое обрезание и умолял помиловать, когда граф стал объяснять.
— Я понял вашу тактику! — смеялся он. — Вы сначала рассмешили Скарта до изнеможения, так?
— Ага! — согласился Фома. — И сам хохотал, как полоумный! Особенно, когда он продолжал драться без головы!
— Честно говоря, граф, мы тоже думали, что вам конец, когда он занес меч…
— Ну что вы, господин капитан, его конец впереди, причем, всегда!..
В бане появился Доктор, сэр Джулиус, м-р Безупречность, Акра Тхе, черт в ступе! И какой развязный?! Фома закрыл глаза и со стоном погрузился в ванну, не видеть этого типа, не слышать! Не знать!
— Поздравляю, граф!.. — Доктор церемонно поклонился, когда Фома вынырнул из пены. — Одни победы!
— Какие церемонии? — в тон ему ответил Фома. — Друзья зовут меня просто ваше сиятельство. И вы не стесняйтесь!..
Он повернулся к Блейку.
— Дорогой Марвин, познакомьтесь поближе, сэр Хулиус, провокатор! Он же проводник на тот свет, Харон с подвесным мотором!..
Доктор щелкнул каблуками и уточнил, с усмешкой:
— Неправда, с того света!
Блейк тоже учтиво поклонился:
— Мы немного знакомы.
— Вот и прекрасно! — продолжал Фома. — Ты знаешь, где я был и с кем общался по твоей милости, эскулап судьбы моей? С Мамашей Конец Всему и Папашей Большой Каюк, помимо Лилглы твоей!
— Я думал, тебе это будет интересно.
— Было так интересно, что я чуть башку не потерял… благодаря маркизу! — взвился Фома. — Нет, вы посмотрите на этого херувима, Марвин! Такие, как он, нравятся с первой встречи, но опасайтесь заводить с ними общие дела. Вас будут просто использовать, как… при всем моем к вам уважении, Марвин, не могу сказать, как вас будут использовать!
— У него истерика, — успокоил Доктор Блейка.
Фома запустил в него мылом. Доктор легко поймал скользкий и душистый кусок.
— Опять что-то бодрящее, — сказал он, уловив запах, исходящий от мыла. — Тебя погубят тоники и страсть к эффектам. Почему раньше не позвали?
Фома в гневе шарил рукой по выступам ванны в поисках чего-то более увесистого. Блейк решил оставить их наедине. Мотивировал он это тем, что три дня не был в казарме
— Большое дело! — удивился Фома. — Я там вообще никогда не был!
Но Блейк ушел. Фома, истощив запасы мыла и щеток, успокоился — Доктор был неуязвим! — и мирно присел на край ванны.
— Ну и какую историю ты мне расскажешь на этот раз, доктор?
— Во всяком случае, не такую, как твой видок сейчас! — присвистнул тот.
Все тело Фомы представляло собой сплошной кровоподтек — травы делали свое
