попу, одна радость — что свадьба, что похороны!.. Кругом рыдали и смеялись — в обнимку; одним тостом умудрялись отметить оба события: за здравие и за упокой. Хмельной дым в Кароссе стоял коромыслом, мужики и даже бабы валялись в городе и на дорогах, как указатели конца света, а собаки выли словно он уже наступил.
Извращенная идея о свадьбе и поминках графа за одним столом, высказанная королем перед поединком со Скартом, получала самое неожиданное и фантастическое воплощение. Воистину, шептались по углам патриоты Кароссы, Иезибальду стоило бы придерживать свой язык за зубами, дабы не пускать вразнос свой народ. «Что будет?!» — пророчески хватались они за головы.
Мэя же словно отсутствовала посреди этой вакханалии, сохраняя странное для двора спокойствие и отрешенность. Впрочем, это относили на своего рода каменную истерию, вполне понятную, но нежелательную ипостась горя, и монашку поручили Фарону. Что-то вроде сочувствия к ней ощущалось со стороны двора в эти дни. Благодаря высокому покровительству, она была даже избавлена от обязательного здесь поминального перекрестного совокупления, который зацвел на похоронах пышным траурным цветом. Есть что-то порочно-притягательное (считалось при дворе) в сочетании скорби и похоти. Игрища в виду гроба и, вообще, смерти, что может быть более изысканно непристойнее? И двор старался.
Мартин-младший, на правах лучшего друга графа, все же попытался оказать Мэе соболезнование, границы коего он приятно простирал до графского будуара, включительно. Но на пороге спальни бравому утешителю явился во всей красе сам граф Иеломойский. Явление было тихим и сердечным. Граф погладил Мартина и пообещал познакомить его с одной фехтовальной позицией, после которой безбрачие становиться нормой жизни, а целомудрие — естеством.
Бедный церемониймейстер, после этого, полдня бегал за Фароном, крича, что призрак графа пригрозил ему членовредительством, в буквальном смысле этого слова, и нельзя ли принять превентивные меры — оцинковку, например. Фарон, измученный суетой последних дней: и король, и Мэя, и покойник граф, — предложил Мартину опережающую кастрацию. Как предупредительную меру.
— Вы здорово этим разочаруете графа, — сказал он, — может быть, даже шокируете. А это, согласитесь, редко кому удавалось в нашем королевстве.
Но шокировать графа таким образом Мартин не посмел.
Свадьба и как бы одновременно банкет по случаю причисления графа к сонму святых проходили все в том же зале для торжественных церемоний. Во главе стола сидел новопреставленный новобрачный с невестой, по правую руку от него — Танер с Мартином-младшим, который теперь, наряду с обязательным кожаным нагрудником, на случай появления короля, носил хитрую масленку на чреслах, на случай графа. Мартин проклинал жару, зуд и острые края жестянки, и отсутствие короля, в ожидании которого он здесь торчал. Рядом с невестой сидели Блейк и Фарон, далее по списку.
Короля не было, он себя плохо чувствовал, но официально было объявлено, что его величество будет позже, когда освободится от важных государственных дел. В Кароссу на самом деле прибыло посольство Гимайи и высокая встреча должна была произойти в течение дня, по этой же причине отсутствовал и Меркин с кабинетом министров. Благодаря этому веселье было в полном разгаре, правда, несколько истеричное. Витала надежда, что собрались действительно в последний раз, так как даром такое кощунство рыжему не пройдет, и потому совсем уж отъявленно и многозначительно звучали тосты за здоровье новопреставленного, за продолжение его рода и тому подобное.
Про Мэю — то, что она пока жива, как-то даже и не вспомнили, совсем забыли на этой ярмарке хулы, но в общем, если отвлечься от основной странности этой церемонии — что невесту выдавали за покойника, — свадьба удалась: гости были живы и много кушали.
Главное действующее лицо этой пасторали, граф Иеломойский, был увешан гирляндами и убран цветами, как Кришна или кумир какого-нибудь полинезийского божества. На голове его были огромные рога, лицо разрисовано яркими красками, а за свадебную корону на лбу были заткнуты записки на небо с просьбами, жалобами и угрозами — возможная канонизация (на что намекали отцы церкви буде свадьба не поможет) предполагала такого типа посредничество между небом и землей.
Перед графом стоял высокий бокал с вином и сервирован прибор со всеми подобающими моменту непристойными намеками, всё, как у настоящего жениха, хотя для покойника это было слишком, но все так измучились и так отчаялись избавиться от хождений призрака, что уповали уже только на такие богомерзкие сочетания — сгинь, нечистая! Рядом с женихом стоял человек и заливал ему в рот бокал под тосты.
Мэя сидела в скромном свадебном платье, совершенно без украшений. Перед ней стояла большая черно-красная роза, которая время от времени меняла цвет, словно атласно-муаровая. Она обнаружила цветок пару дней назад, прямо в постели и никто не мог вразумительно объяснить ей, как он туда попал. Роза, повинуясь некоему закону, становилась то совсем черной, то пламенно алой. И не вяла. За все время брачной церемонии Мэя не шелохнулась и не проронила ни слова, наблюдая за цветком, как завороженная, лишь несколько раз вставала, чтобы поцеловать Фому, как того требовал обычай.
— Мэя, не надо так убиваться, — шепнул ей Блейк.
— А я и не убиваюсь, — ответила она спокойно, даже заторможено от щедрых успокоительных. — Граф ответил на поцелуй…
На место Блейка сразу уселся Фарон и стал считать пульс. Мэя повторила, что она спокойна и что граф ее поцеловал. Фарон тут же налил какую-то жидкость в бокал и заставил Мэю выпить до капли и без тоста, пообещав, что все будет хорошо.
— Я знаю, — сказала она, и стала ненормально весела…
Покойник пил вино, целовал Мэю, сидел, как живой за столом, но настроение, несмотря на эти фокусы, у всех было боевое. Гости тоже сидели не зря и выпили порядочно. Идея свадьбы выглядела примерно так: «Жениха все равно сгноим!» Это был главный внутренний тост. Где-то, на самом пике торжества и веселья, когда Фома, от влитого в него вина, уже хотел обратно в могилу, появился государственный советник с подарками от короля для новобрачных, то есть для Мэи. Это была несомненная милость со стороны больного монарха.
Музыка почтительно смолкла и в полной тишине в зал вошел Меркин, а за ним еще несколько человек, каждый из
