Эллоиссент раздражённо сжал изуродованными пальцами перила кресла:
— Я не настолько тщеславен, чтобы прятаться из-за подпорченного личика.
— Что же тогда? — растерянно спросила Сиэлла. — В чём дело, Эл?
— В том, что я не хочу их видеть.
— Кого? — уточнила девушка
— Наших родственников.
— Почему?
— То, что случилось, целиком и полностью их вина.
— Ты ведь это несерьёзно?
— Очень даже серьёзно.
— Ты действительно думаешь, что Теи и Сантрэн могли допустить, чтобы с тобой случилось такое? Ты с ума сошёл?
— Отнюдь. Я разумен, как никогда. Сама подумай, в таком состоянии я не могу мешать их планам. Никогда не обольщайся на счёт нашей родни, Сиэлла. Каждый из нас для них лишь кирпичик в общей кладке, лишь марионетка, принадлежащая старшему кукловоду.
— В тебе говорит обида. Правда заключается в том, что наша родня нас любит.
— Правда заключается в том, что любящая родня отдала моего сына извращенцу, женщину, которую я люблю — в заложники нашему врагу. В ближайшие два-три года мне с инвалидного кресла не встать и никак этого не изменить, — с замораживающей ненавистью произнёс Элл. — Правда заключается в том, что на чувства и на людей нашей родне плевать. Им нужна лишь власть.
— Но из благих побуждений! Ты же знаешь, что служение долгу для нашей семьи превыше всего!
— Уйди.
На сей раз ярость в ледяном голосе Эллоиссента обжигала даже меня, духа без плоти.
— Я понимаю, Эл, Бездна, через которую ты прошёл…
— Я не прошёл через Бездну, Сиэлла. Я сейчас в ней. И дело тут вовсе не в болезни, как ты думаешь, а в том, что дорогая мне женщина сейчас под ударом. А ещё она верит в то, что я предал её, дав слово, которое не смог сдержать. По её мнению я не достоит её доверия.
— Одиффэ так не может думать.
— Ещё как может.
— Иногда ради цели наш долг…
Эллоиссент перебил её:
— Не смей говорить мне о целях и долге! По крайней мере до тех пор, пока твоего собственного сына не вырвут у тебя из рук и на твоих глазах не отдадут твоему злейшему врагу: широко известному любителю красивых мальчиков. Все мои долги закрыты, Сиэлла. С процентами. А теперь — оставь меня.
Видно, на эту яростную вспышку ушли его последние силы, Элл устало опустил голову на руку, голос его упал до хрипа, похожего на рычание.
Сиэлла попыталась протянуть ему чашку, но резким движением он выбил микстуру у неё из рук:
— Не нужны мне ни твои утешения, ни это чертово пойло!
— Так нельзя! — в голосе Сиэллы звенели слёзы. — Это же глупо! Зачем терпеть невыносимую боль, когда её можно легко снять?
— Когда физическая боль становится невыносимой она заглушает боль моральную.
Жутко и непривычно было слышать его голос таким. Жутко и непривычно было не видеть всегда таких выразительных глаз, а видеть вместо неё черную узкую полоску ткани.
Мой яркий, неповторимый красавец, чья красота была ярче сияния всех трёх лун Мирь-тэн-Лэо превратился в бескровный призрак себя самого.
Сиэлла в отчаянии всплеснула руками:
— Одиэффэ не одобрила бы твоего поведения, будь она здесь. Ей бы не понравилось то, как ты истязаешь самого себя!
Смех Эллоиссента, ломанный, хриплый, резал нервы, как острое лезвие — плоть.
— Не понравилось бы, говоришь? Ей — не понравилось бы? О, Сиэлла! Как же ты ошибаешься! Как плохо разбираешься в людях. Если бы Одиффэ сумела добраться до меня после того, как я потерял нашего сына… — на мгновение он смолк, превращаясь в безмолвную черную статую.
Когда Эллоиссент заговорил снова, голос его был безэмоционален и сух:
— Она бы одобрила моё поведение и получала бы удовольствие, наблюдая, как я истязаю самого себя. Уходи, Сиэлла. Я не хочу твоей помощи. Ты не можешь ничего для меня сделать, так что не мучай себя понапрасну.
Моя душа стояла в трёх шагах от Эллоиссента, задыхаясь от слёз, которым не дано было пролиться — душе нечем плакать.
Слёзы — вода, боль — это пламя.
Душа горит без возможности залить пожар слезами.
Я задыхалась от ужаса, гнева, боли, сожаления. Я так злилась на тебя, Эл! Я считала, что ты безразличен и легкомыслен, что ты не уберёг нашего сына, потому что наш мальчик и вполовину тебе не дорог так, как мне. Но я ошибалась. Я видела и слышала лишь себя и не хотела понять твоих страданий.
Прости меня!
И — ты не прав, Эл Если бы я могла говорить, я бы сказала: «Иди на свежий воздух! Пей лекарства! Не ссорься со своей семьёй, потому что хороши наши кровные родственники или плохи — они наши!».
Мне впервые стало страшно. Я впервые поняла, как могут чувствовать себя души после смерти, видя то, что сокрыто от них так, как видела сейчас я. Они ничего уже не в силах исправить.
Но у меня, Хвала Двуликим, была возможность вернуться.
Огромная воронка густого клубящегося тумана закрутилась вокруг, скрывая любимые лица.
Через несколько минут я открыла глаза в доме, снятом для меня Миароном.
— Ваше величество?..
Танита, поддерживая меня за руку, помогла подняться на ноги.
Она не сводила с меня вопросительного взгляда, которого я, в свой черёд, изо всех сил пыталась избегать. Я не доверяла ей. Не хотела делиться своими переживаниями или планами. Да и планов никаких не было, лишь полное смятение чувств. Я потеряла землю под ногами.
Понимать что-либо, анализировать, думать — не было времени. Мы обе чувствовали приближение Миарона.
— Иди! — велела ей я, стараясь унять дрожь, охватывающую меня при мысли о предстоящем разговоре с Миароном, и о том, во что это может вылиться.
Танита стрелой метнулась из комнаты. Я почти машинально скрыла ковром нарисованные на полу знаки, прислушиваясь к тому, как стучат каблуки сапог Миарона по ступеням винтовой лестницы.
Я боялась того, что должно было произойти. Я не знала, куда повлечёт нас рок событий, знала твердо, что не хочу смерти Миарона, но, если он не даст мне уйти, придётся его убить.
Глава 39
Стоя в полумраке комнаты, прислушиваясь к звукам шагов Миарона я чувствовала себя маленькой девочкой, запертой к комнате с чудовищами. Так страшно мне было всего два раза в жизни — когда обезумевшая толпа тащила нас с матерью на костёр и когда на пожаре я почти поверила в смерть Эллоиссента и Лейриана.
Обычно я не боюсь принимать вызовы судьбы, не боюсь смотреть в лицо опасности — это, по-моему, даже весело. Но в этот раз всё было иначе. Я впервые испытала желание убежать, спрятаться — всё, что угодно, лишь бы избежать назревающей схватки, в которой одержать победу было так же страшно, как и потерпеть поражение.
