— Даром, — ответила с улыбкой Евдоха и ласково поворошила белесые волосы на голове мальчика. — Он у меня смышленый. Только не говорит пока.
— Оно немудрено, — произнес старик. — Вчерась, сказывают, он и ходить еще не умел…
Сердце женщины наполнилось тревогой. Вот уже второй день она пребывала в каком-то странном нервно-приподнятом состоянии. Разумеется, она понимала, что не может зимой доиться старая коза, не может обыкновенный ребенок расти не по дням, а по часам, однако упрямо не обращала внимания на эти странности, убеждая себя, что так оно и должно быть. Удивление Лушки, страх Савраса, зоркая приметливость бывшего кузнеца коробили ее и казались ей посягательством на то, что принадлежит ей по праву. Кому какое дело до ее жизни и до того, что происходит в ее избе! Она никому не желает зла, она не вмешивается в чужие судьбы, так пусть же оставят и ее в покое, неужели это так трудно?
«Ведьма! Бей ведьму!» — зазвучали вдруг в ушах голоса из детской памяти. Евдоха вздрогнула, отгоняя наваждение.
Она строго посмотрела на старика:
— Ты зачем пришел? Если с добром, так говори, не томи душу. А нет, так ступай себе, я тебя не держу.
Потаня заерзал на лавке и посмотрел наконец в глаза Евдохе.
— Я-то с добром, — произнес он, как ей показалось, виновато. — Так ведь кроме меня и другие есть… Послушай, Дуня, что я тебе скажу. Я перед Лерией, сестрой твоей, в долгу. Она помочь мне хотела, а я не послушался, прогнал. За то Анисья моя и поплатилась. — Он тяжело вздохнул и взглянул на мальчика. — Настырка про него вон все уши Анисье прожужжала. Моя увечная, как в былые годы, озлобилась вся, криком кричит, что вновь колдовское семя в твоей избе проросло и, мол, чужака следует со свету свести. Саврас мужиков собирает, завтра придут. Такие вот, значит, известия…
Он замолчал и опустил голову. Молчала и Евдоха, она побледнела, сердце в груди билось прерывисто, то торопясь, то будто вовсе останавливаясь.
— Ты вот что, — вновь заговорил Потаня, не поднимая головы, — ты бы им посулила, что отправишь завтра восвояси чужака с конем евонным, они и успокоятся.
Евдоха вскочила, чуть не опрокинув кружку с молоком. Глаза вспыхнули гневом.
— Ты что говоришь, старый! Это для вас он чужак, а для меня сын приемный, сыночек мой, радость моя единственная! Да как только язык твой повернулся советовать мне такое!
Старик горестно покачал головой:
— Ну тогда и тебя вместе с ним порешат…
Ноги не держали Евдоху, и она обессиленно опустилась на лавку. Наступило тягостное молчание. Мальчик — сейчас ему со стороны можно было дать лет десять — выглядел необыкновенно серьезным в течение всего разговора. Вдруг он посмотрел на Евдоху, доверчиво улыбнулся ей и погладил приемную мать по руке. Та заплакала и прижала ребенка к груди. Затем обернулась к Потане и, сдерживая спазмы в горле, произнесла:
— Вот тебе мой ответ. Завтра не будет здесь ни жеребца, ни мальчика моего, ни меня — ничего здесь не будет. — Она обвела взглядом скудную горницу. — До полудня ждите, а большего не прошу.
Старик поднялся и низко поклонился ей. В сенях, уже нахлобучив на голову шапку, он обернулся и еще раз посмотрел на мальчика-чужака. Тот с аппетитом пил молоко, держа кружку обеими руками. Льняная рубаха была коротка ему, рукава кончались чуть пониже локтей.
Назавтра в полдень едва ли не все жители Дряни толпились на берегу Чурань-реки. Даже увечная
Анисья, желтолицая старуха с маленькими злыми глазками, приковыляла, опираясь левой рукой на клюку, а искалеченной правой — на плечо Потани-кузнеца.
— Вон они! — крикнул кто-то.
В полуверсте от них спускалась с холма к реке Евдоха, ведя за собой жеребца, на котором посреди навьюченных мешков сидел маленький всадник. Рядом, жалобно мекая, трусили коза с козленком.
— Козу-то куда потащила? — захохотали мальчишки. — Волкам на съедение!
Мужики хмурились. Бабы качали головами, некоторые тайком утирали слезы.
Внезапно из-за холма начал подниматься столб дыма, становясь все черней и гуще. С печным его спутать было нельзя.
— Никак собственную избу подпалила! — ахнули в толпе.
Несколько человек побежали в сторону пожара в надежде урвать из огня что-либо для своих хозяйственных нужд, а не выйдет — так просто поглазеть на огненное буйство.
Анисья, выставив вперед клюку, кричала осипшим голосом:
— Горит, горит ведьмино гнездо! Будь оно проклято! И ты будь проклято, ведьмино семя!..
Последнее проклятие было послано Евдохе, а может быть, мальчику, а скорее всего им обоим. Но вряд ли они услышали его. Маленькая процессия была уже на середине реки. Внезапно начавшийся ветер поднял снежную пыль и поземку и скрыл уходящих от толпы зевак.
5. Верховный вождь айгуров
Сухожильная струна рифелы[1] оборвалась, издав тоскливый протяжный звук, и певец в испуге посмотрел на вождя. Тот, казалось, не придал значения этой маленькой оплошности и лишь сделал едва заметное движение пальцами. Тотчас два воина подхватили под руки тщедушного человечка в латаном халате и выволокли его из шатра. Через мгновение раздался свист бича и отчаянный крик. Вождь поморщился. Стоявший по правую руку от него высокорослый начальник стражи хлопнул в ладоши. Зазвучали бубны, и семь стройных девушек, чьи длинные черные волосы были заплетены во множество косичек, начали танцевать танец Северного Ветра. Движения их гибких тел были стремительны и в то же время торжественны.
Рум, верховный вождь айгуров, пребывал в хорошем настроении. Полулежа на мягких подушках, он взял с золоченого блюда, полного редкостных фруктов, розовый персик и надкусил его. Сладкий сок брызнул на дорогой восточный ковер, но и это не огорчило вождя. Он с благодушной усмешкой наблюдал танец девушек, отчего его длинный горбатый нос почти касался верхней губы. «Любая из них, — думал он, — была бы счастлива, помани я ее в свои покои…»
Внезапно тень давнего воспоминания пробежала по бледно-желтому лицу вождя. Кончики тонких усов дрогнули у подбородка. Начальник стражи вопросительно покосился на повелителя, но Рум не замечал его. Он вспомнил об оскорблении, самом возмутительном оскорблении, нанесенном ему когда-либо. И не где-нибудь, а здесь же, в этом же самом шатре, стоящем на вершине неприступной Вороньей горы.
Случилось это вскоре после удара Великой Молнии, пронзившей гору до самых ее глубин. Рум был тогда простым воином, верховодящим небольшим отрядом разбойных кочевников. Не знающий страха, хитрый и беспощадный, он совершил с десяток разорительных набегов на Синегорье и Ильмер. Добыча его была велика, потери ничтожны, и когда старый айгурский вождь Ахмал пригласил его среди прочих отважных воинов на пир, Рум преподнес ему самые богатые дары, сумел понравиться, был приближен и назначен советником и казначеем взамен прежнего, проворовавшегося и принявшего лютую смерть в котле кипящей смолы.
