Вася заинтересовался и прислушался, но из-за шума на стадионе до него долетали лишь обрывки фраз:
— … мать её! И вообще, какого чёрта…
— … параграф семьдесят восемь, пункт одиннадцатый предусматривает…
— … да я (тут неразборчиво) её видел!
— … и не запрещает замену, если…
— … насмешка над здравым смыслом, Вячеслав Михайлович, и потому…
— … имеет силу закона, и никто не вправе…
Тут Столыпин обратил внимание на греющего уши Красного, и сам к нему подошёл. Генерал Бонч-Бруевич оглянулся, и заговорил тише. А Пётр Аркадьевич тяжело вздохнул:
— Так что, Василий, свинью нам подложили.
— Какую свинью?
— Старую, больную и очкастую, - но увидев непонимание, пояснил. — Бронштейны выставили замену, что правилами не возбраняется, но какую замену! Старушку в очках!
Стреляться со старушками Василию не довелось ни в этом мире, ни в мире капитана Родионова. Как-то всё больше мирные бабушки попадались.
— Как же не возбраняется, Пётр Аркадьевич? Это дуэль несовершеннолетних.
— Потому она будет без защиты.
— А если я её убью?
Столыпин опять вздохнул:
— Вот это хуже всего, потом не отмоешься от позора.
— А в воздух стрелять?
— Да тоже ничего хорошего. Сам факт выхода с оружием против женщины ляжет пятном на репутацию. Представляете, Василий, вы в полной защите, а она…
— Я тоже могу без защиты.
— А вот это как раз правилами запрещено.
— И что делать? — Василий задумчиво почесал кончик носа. — Пётр Аркадьевич, а если я тоже выставлю замену?
— Как сторона, допустившее оскорбление действием, вы не можете это сделать.
Вася задумался, но нужные мысли в голову не приходили. Конечно, был вариант с раскрытием инкогнито, и тогда дуэль автоматически отменялась — если наследнику графа Бронштейна с некоторыми оговорками ещё можно стреляться с цесаревичем, то любые заместители рылом не вышли. Но этот вариант означал окончание вольной жизни и разрушение каких-то планов отца. Ведь не просто так император не стал возражать против поединка? Хотя мог бы и предупредить…
— Пётр Аркадьевич, а что будет, если я принесу извинения?
Лицо Столыпина сначала исказилось в брезгливой гримасе, а потом закаменело:
— В этом случае, господин Красный, я буду вынужден рекомендовать своей внучке сделать вид, будто она с вами не знакома. Думаю, Михаил Дмитриевич поступит точно так же. А что до извинений, то их обязательно примут.
— И не смогут отказаться? — Красный предпочёл не услышать первые два предложения.
— Не смогут, потому что это записано в правилах и высочайше утверждено.
— Спасибо, Пётр Аркадьевич, вы мне очень помогли, — Василий поклонился Столыпину и направился к распорядителю дуэли, который успешно противостоял напору генерала Бонч-Бруевича. — Михаил Дмитриевич, Вячеслав Михайлович, у меня есть заявление.
— Потом, — отмахнулся генерал. — Сейчас я объясню господину Скрябину всю его неправоту, и тогда…
— Спасибо, но уже не нужно.
— Что не нужно?
— Обсуждать правомерность замены уже не нужно, Михаил Дмитриевич. Я хотел бы принести извинения своему противнику.
На лице Бонч-Бруевича отразились те же самые чувства, что и у Столыпина минутой ранее, разве что комментарии не последовали. А Вячеслав Михайлович вздохнул с облегчением, и захлопнул фолиант со сводом дуэльных правил.
— Я вас понял, господин Красный! Сейчас всё организуем.
Неизвестно кто проектировал и стоил стадион на Каменном острове, но акустика на нём вряд ли уступала Большому театру, где не довелось побывать ни Василию Красному, ни капитану Родионову. Память что-то подсказывала об усилителях звука инженеров Термена и Лосева, но и без магии здесь явно не обошлось. Голос Вячеслава Михайловича Скрябина был слышен даже на самых дальних трибунах:
— Дамы и господа! Спешу сообщить вам, что к всеобщей радости сегодняшнее кровопролитие отменяется! Один их участников дуэли выразил готовность принести извинения!
Василий стоял чуть ли не в центре стадиона и кожей чувствовал направленные на него взгляды. Кто-то смотрел с сочувствием, кто-то с брезгливым разочарованием, а кто-то с недоумением. А в глазах Яши Бронштейна ярко светилось торжество. Его тоже вызвали на центр стадиона, как главного виновника торжества, а рядом с ним кривила губы в усмешке его заместительница — сухая старушка неопределённых лет в роговых с толстыми линзами.
Вячеслав Михайлович показал на стол, где лежали приготовленные пистолеты ТТ:
— Это оружие сегодня не выстрелит, господа! Оно промолчит благодаря похвальному благоразумию и миролюбию, проявленным перед лицом Его Императорского Величества!
Вася скосил глаза в сторону императорской ложи — Иосиф Первый невозмутимо курил трубку и не проявлял эмоций. Если он и испытывал разочарование от поступка сына, внешне это не было заметно.
Тем временем Скрябин продолжил:
— Очень хочется надеяться, что поступок господина Красного послужит примером мирного разрешения любых конфликтов! Прошу вас, господин Красный!
Василий прокашлялся, убедился что его хорошо слышно, а потом приложил руку к сердцу и громко произнёс:
— Я хочу извиниться перед господином Бронштейном-младшим за то, что разбил ему морду, а не кастрировал! Так же прошу простить меня за отвращение, испытываемое к персоне господина Бронштейна-младшего, и рвотные позывы, случающиеся от лицезрения упомянутой персоны. Поверьте, господа, мои просьбы о прощении искренни и идут от самого сердца.
Вячеслав Михайлович подавился приготовленным панегириком миролюбию, и во внезапно наступившей тишине послышались редкие и негромкие аплодисменты из императорской ложи. Знакомый всей империи чуть глуховатый голос произнёс:
— Есть мнение, что это поступок настоящего большевика. А что нам скажет господин Бронштейн-младший?
На Яшу было больно смотреть. Его лицо стало белее крахмального воротничка, а дрожащие губы не могли произнести ни единого слово.
После трёхминутного молчания Вячеслав Михайлович объявил:
— Возражений не последовало, извинения приняты!
И трибуны внезапно разразились овациями. Полетели в воздух меховые шапки, котелки, цилиндры и форменные фуражки. В общем шуме затерялся визгливый мат с южной трибуны, разбавленный словами «тухес», «поц», «шлемазл» и чем-то ещё не совсем понятным.
К Вячеславу Михайловичу подошёл казачий офицер в форме Атаманского полка и протянул листок бумаги. Скрябин прочитал, кивнул, и поднял руку, требуя тишины:
— Дамы и господа, и это ещё не всё! — он дождался относительного спокойствия публики и потряс в воздухе бумажкой. — Да, это ещё не всё! Как я только что узнал, за спасение знаменитого конструктора, можно сказать — короля дирижаблей Николая Николаевича Поликарпова, гимназист Василий Красный награждён орденом Святого Станислава третьей степени!
Ликование министра двора утонуло в восторженном рёве публики. Нет, они вовсе не радовались за Василия, они почему-то недолюбливали всё семейство Бронштейнов. И вот кто-то, перекрикивая шум, затянул гимн «Патриотического большинства», давно уже считающийся неофициальным гимном Российском Империи.
Вставай на битву, одарённый!
Не дай нас превратить в рабов!
Кипит наш разум возмущённый,
На смерть за Родину готов!
Награда Красного порадовала. Капитана Родионова тоже. Пусть самый младший орден, пусть без мечей и банта, что в сравнении с советскими наградами ставило его где-то между «Знаком Почёта» и значком «Ударник коммунистического труда», но для тринадцати лет очень даже неплохо. Ну ладно, почти четырнадцати лет.
Кстати, это единственная уцелевшая из двух наград бывшего королевства Польского — орден «Белого орла» упразднён после известных событий осени семнадцатого года. Наверное потому, то получил в народе оскорбительные прозвища «Жареная курица», «Цыплёнок табака» и «Феникс-неудачник».
Дождавшийся окончания гимна Вячеслав Михайлович опять поднял руку:
