Через порог он не переступил: опустил прямо на пол рыхлый тюк, завёрнутый в старое покрывало.
Наверное, самое незамысловатое из платьев: Галина в своё время упросила отца потратиться только ради забавы. Безыскусно прямой покрой, ворот в виде прямого разреза от плеча до плеча, некрашеный шёлк с мягким зеленоватым отливом. Местный продавец хвалился, что между греной и грежей, то есть яйцами шелкопряда и пряденой тканью, стоят только крученые нити. Если учесть, что русское «грежа» означало как раз нить, то есть шелк-сырец, шуточка выходила ещё та.
К этому «флёр-тюник» полагался тот палантин, который Галина уже взяла наизготовку, однако Барбе, не зная того, откопал нечто гораздо более древнее: жёсткую парчовую пелерину с капюшоном и узкий пояс, набранный из массивных серебряных звеньев. И в придачу — крошечные сандалии из позолоченной кожи, совсем ей незнакомые. В каком потайном углу отыскал?
Она снова закрыла дверь, поспешно сбросила с себя опозоренное, обтёрлась влажной тряпкой и набросила поверх бандье и келота новый наряд. Обулась, подпоясалась, накрылась парчой, подвесила на поясе гребень. Готова.
— Пойдёмте, Барб.
В Лутении бани были устроены почти на образец римских терм: открытая колоннада второго этажа — для освежающих прогулок, — два отдельных зала, в мужском — общий бассейн, в женском — несколько огромных каменных ванн и подобие ручья из подогретой воды, струящегося по узкому наклонному ложу. Отец не позволял ей плескаться в общем корыте, да и не очень-то хотелось: вид голых бабских телес отпугивал напрочь.
В захудалом портовом городке невозможно казалось ожидать чего-то лучшего. Однако после того как они с Барбе хорошо попетляли по кривым улицам, мостовая которых заросла травой, чернозёмом и навозом, а над мостовой угрожающе нависали днища балконов и вторых этажей, из глаза упёрлись в низкий фасад с двустворчатым порталом и довольно изящными, хоть и подслеповатыми оконцами по обоим его сторонам. Затянуты оконца были цельными роговыми пластинами с узором, а на дверях стоял явный швейцар.
— Чтобы кому не надо внутрь не заглядывал, — пояснил Барбе. — Сэния позволит за себя заплатить? Сущие гроши.
Что-то он вложил в ладонь привратника — ражего субъекта в красно-чёрной ливрее. Тот распахнул одну створку и пустил их в просторные сени.
— Что угодно — общий зал или кабинет? — спросил некто, завернутый в чалму и махровый халат, очевидно, распорядитель. — Кабинет остался всего один — на две персоны.
Барбе чуть нахмурился, объяснил:
— Сэния, в зале вполне пристойно — занавеси вроде ширм опускаются до самой воды, если захотите. Но в кабинете чаще спускают воду и моют. Я могу не заходить внутрь.
«Незнакомый город сроком на один день и одну ночь. Где уж было мне изучать закоулки. А Орихалхо (в уме это имя проговаривалось без помарок) — в его отсутствие я как собака без поводка. И привольно, и страшно, и голодно».
— Я знаю, Барб. Но всё-таки заходите.
«И плевать на пристойности-непристойности. Как поймёт — так пусть и понимает».
Их проводили по коридору с верхним освещением и открыли одну из дверей. Почти сразу же за порогом начинался лёд, густой пар стоял над ним, играя в столбах дальнего света из окошек.
— Мраморная плита по всему обводу, в водоём нужно просто шагнуть или сползти, — успокаивающе сказал Барбе, опуская на пол свою торбу. — Я и боялся, что вы не поймёте. Под полом трубы для того, чтобы греть, оттого и вода в бассейне, не очень большом, долго не стынет. Напустили её, пока мы шли по коридору, — тут всё рассчитано. Одежду вешают на крюк, мыло вон в той плоской чаше с ножкой, жёсткие и мягкие полотенца — на особом выступе. Видите, совсем близко. Если хотите, можно позвать банщика для массажа. Или банщицу.
В отличие от Галины, он так и не разделся, только присел на корточки, как посыльный в ожидании приказа, и вроде бы опустил глаза долу.
Мыло оказалось едким и ароматным сразу. Кажется, его надо было втирать в тело и волосы чем-то вроде мочалки из пенькового волокна, потом ополаскиваться и обтираться огромной хлопковой простынёй. Вода, доходившая до бёдер, чуть припахивала серой, но и это не портило удовольствия.
— Барб, вы же… как это литературней сказать? Взопреете и потом таким на волю выйдете. И столько воды вокруг пропадает. Здесь же друг друга не видать в тумане. Да разденьтесь хотя бы.
— Сэния Гали, вам обязательно подвергать вашим чарам каждого мужчину на пути? — ответил он ровным голосом. — Я, конечно, виноват перед вами.
— Что такое?
— Я ведь не ходок по девушкам, вовсе нет. Не стоило это затевать.
До Галины не сразу дошло, о чём это он. Фу, привыкла к рыцарским романам, в которых кавалер сидит в изголовье юной дамы и не смеет тронуть и пальцем… пока сама дама не захочет.
— Барб, я вас не насилую.
— Правда? Я кругом вам обязан, — продолжил он тем же тоном. — Это ставит вас на два ранга меня выше. И в совместном омовении нет ничего худого, если ни он, ни она не наложили на себя некий обет.
Доходило до неё всё же туго.
— Погодите. Вы хотите сказать, что такое подумали?
— Делал скидку на вашу малую осведомлённость. Вы приближались к цели шаг за шагом, ступень за ступенью — я же всякий раз считал, что сумеете свернуть в сторону. Но когда повеление так настойчиво…. Во всём Вирте кавалер должен войти к даме из одной благодарности к тому, что его пригласили.
— Я на такое шла с охотой. Но — в душе не хотела, наверное. Мне… я вовсе не боец, что там ни говори Орихалкхо. И мне было ужас как не по себе.
Барбе поднял голову, потом сразу поднялся на ноги:
— Так вы поняли намёки там, в зале?
— Гендер… Этот, простите, девка… — повторила она.
— Галина. Я ведь только для мужей пригоден, и то на деле не испытывал. За это ведь костёр, если обоюдно проявится. Не само по себе. Само по себе годится только гусей дразнить. На любого праведного монаха в точности такой же поклёп возводят. Возлегание с другими клириками.
— Ой. Да господибожемой. Тогда…
Галина рассмеялась от облегчения.
— Знаете, я на самом деле всю грязь с себя оттёрла. Если хотите, могу и на бережок выйти, погреться, чтобы воду не делить. И на вас не смотреть. Тут ведь полотенце сухое осталось. И мыло это едкое в чашке.
— Оно от анималькулей, — улыбнулся Барбе. — То есть микробов, по-вашему.
Лихо сбросил одежду прямо на пол, стоя на краю воды, натёрся мылом с ног до чресел и головы. Сам по себе был он худ и бледен, как росток спаржи: знак того, что он только кисти рук и лицо показывает солнцу. Даже его фантастические волосы сбились в мыльный колтун, даже клювик, что еле виднелся из взбитой, как суфле пены, был всего-навсего трогателен.
