— Девочка, моим старым костям будет полезней всего толстый ломоть обжаренной свинины, а телу — добрая кружка глинвейна в придачу.
— Ой, это ты так о подагре своей так трепетно заботишься? И болотной трясовице? Нашёл мне соперниц, нечего сказать.
— Ты, конечно, моя лучшая и последняя радость. Но мало удастся мне выгадать для тебя времени, если откажусь от двух предпоследних. А больше и нет у нас ничего. Лядвеи мои опали и семя разжижилось, потеряв плодоносную силу.
Последнее сьёр говорит, пожалуй, не на самом пороге и не на виду всех домашних, но внутри огромной бочки, куда жена помогает ему влезть по приставной лесенке, а вылезть — творчески используя закон Архимеда. Потом она помогает ему облачиться в роскошный халат и сунуть ноги в меховые туфли с помпонами, расчёсывает влажные кудряшки и накладывает поверх богатую тафью. Потом ведёт, разомлевшего и усмирённого, к изящно сервированному столу. Сама наливает вино и накладывает рыбу, отделяя кости от мяса специальной вилочкой. Жуют оба молча. Однако во время десерта, состоящего из пирога, молочного сыра и ранних груш, Марион прерывает молчание.
— Я твоё вчерашнее письмо уже наизусть выучила, Энги. Итак, теперь, по велению господина случая, все трое фигурантов сошлись, и у каждого имеется камень за пазухой, которым он может при случае запустить в соседа.
— Да, но каждый из них подозревает лишь о двух ляпидусах тумарикота, что есть по-латыни то же самое. В неведении о своём собственном.
— Кто прислал тебе сообщение?
— Человек Айрин. Искусный в своём деле.
— Монах эриннитов?
— Разумеется, нет. Мальчишка-лаборант из тех, кто собирает для братии подаяние. Самый честолюбивый народ.
— Знаю, сама такой была. Крупно отличишься — сразу на ступень поднимут, а то и на две.
— Ну, тебя сие не коснулось. Расстригли для настоящего послушания, — смеётся Мариньи. — Как нашу королеву Зигрид. И понудили слушаться короля Кьярта и меня, грешного.
— Никто меня не понуждал, — качает головкой Марион. — И не посмел бы. Это Зигрид было можно силком желанному и суженому вручить.
История «криминальной свадебки» была давно у всех на слуху и готовилась перерасти в фольклор. Суть дела заключалась в том, что король Кьяртан, не желая вообще жениться, притворился, что до смерти влюблён в девушку из простых, которую готовили в преемницы аббатисе бельгардинок, но за строптивость понизили до рабы. Девица также вошла в сговор: за любовное притворство Кьяртан обещал выкупить её на свободу. Материальная подкладка дела была весьма сомнительной — юный король собрался распорядиться тем, что утаил от госказны. Когда это вскрылось, стоящие у престола старшие дамы повели себя неожиданно и с большим хитроумием. Выкупили Зигрид — формально, ибо сама аббатиса была с ними в союзе — и разрешили королю жениться на предмете страсти, а монастырской вольноотпущеннице — сделаться королевой. Ибо иной вроде как не предвиделось. Самое забавное, что за всеми шкурными и матрианомальными расчетами пряталось истинное чувство: только что обручальные кольца были ему непереносимы.
За время вышеследующего рассуждения действие успело переместиться в спальню. Разнеженный, ублаготворённый сьёр Мариньи возлегает на широкое, как базарная площадь, ложе и тянет на себя согретые одеяла.
— В общем, кто ещё кого понудил, — улыбается полураздетая Марион, пытаясь сыграть с мужем в «две стороны каната».
— Казнить нельзя помиловать, — любезно поясняет Мариньи. — Как типичный пример. Я нарочно выразился с двойным смыслом.
Оба сдержанно смеются.
— Мари, — вдруг говорит муж. — Роду ведь наследники нужны. Я разве что в брачном контракте не прописал: не препятствую-де тебе ни флиртовать, ни ездить с благородным кавалером на травлю белых оленей с единорогами. А насчёт Иоаннова Дня с его всенощным костром и речь молчит. Как и по поводу Майского Древа с нагими мечами и круговыми плясками ряженых.
— Когда я зачну наследника, мой супруг узнает о том первый. Обещаю, — со внезапной сухостью в горле отвечает Марион. И с иной интонацией, куда более мягкой:
— Ты вот лучше бы об иной своей интрижке подробней рассказал. Тоже ведь, как и я, пустил папирусный кораблик по воле волн. И господина Езу.
— Пустил. Положился насчёт тех троих на Его волю. Но, знаешь, менее всего бы хотел, чтобы пострадала женщина.
— Женщина? — Марион недоумённо улыбается, потом хихикает, прикрывая ладошкой рот.
— А, поняла. Отослал умничку от себя — так нет, снова мою ревность будишь. Ужо тебе! Вот рожу после этой ночи двойню, все будут смеяться. Что не отец ты, а старенький дедусь со внучками…
Кажется, с того самого момента, когда Барбе проник в тесное пространство кареты, изменилось наполнение времени. Путешествие перестало быть монотонным — даже твердолобый зануда Орихалхо начал поглядывать на своих пассажиров, кривя узкий рот в подобии улыбки. Стычек больше не происходило: по всей видимости, оба высказали то, что хотели, в самый первый раз.
Галина как-то быстро и естественно перестала насиловать имя морянина и «выкать» Барбе, отчего наконец-то смогла общаться с ним и Орри на равных.
Кто был на самом деле её Барб — студент-недоучка? Странствующий жонглёр, или фильяр, как называли это весёлое ремесло в Готии? Паломник или бродяга по убеждению?
Он уделял телесной чистоте куда больше внимания, чем все соотечественники Галины, которых она знала. Непременно зачерпывал особой кружкой из огромного медного чайника с полудой, в котором Орри кипятил воду по вечерам, капал нечто из пузырька и обтирался влажной тряпкой с ног до головы. (В другое время суток Орри использовал куда менее величественное вместилище — только ради готовки.) Ночью ложился позже, вставал утром раньше Галины — чтобы лишний раз не смущать своим мужественным видом. Если вблизи попадался хотя бы ручеёк или криница — непременно окунался в проточную воду по самые плечи и расстилал по ней феноменальные свои волосы. И, натурально, каждое утро скоблил щетину: складной бритвой, похожей на миниатюрный ятаган. Большой нужды в этом, похоже, не было — покрытые загаром щёки не отливали синюшным румянцем. Что ещё нравилось Галине — почти полное отсутствие у него кадыка, несмотря на довольно низкий тембр голоса. У отца такая особенность телосложения объяснялась его сладким тенором.
Снова нежеланные параллели. И как они оба, папа и Барбе, размахивали острым лезвием…
«Мои глаза спотыкаются обо все смертоносное. Психологическая аберрация зрения».
Также новый член их малого сообщества при случае управлялся с лошадьми и ворочал тяжести не менее сноровисто, чем Орри, и даже куда изящней.
