Где-то в глубинах трущоб, улицы которых постепенно превращались в безликие бурые пустоши, жили старик и его старуха, державшие маленькую лавочку. Ее деревянные полки обычно были пусты, и лишь время от времени на них появлялись мешки с рисом и сахаром, наполненные керосином бутылки из-под лимонада, старая посуда и уродливые сморщенные овощи. Единственная их комнатка освещалась лампой, заправлявшейся бараньим жиром и отработанным маслом. В самые морозные дни старик и старуха натягивали на себя всю свою одежду и прятались от холода в маленькой каморке, находившейся за грубой, сшитой из мешковины занавеской. Время от времени старик отправлялся на поиски щепок, которые он сжигал в старом кофейнике. Большую часть времени они сидели совершенно неподвижно, понимая, что любое неосторожное движение может стоить им жизни. И все-таки умерли они вовсе не от холода. Они сгорели.
В тот момент, когда веселье в «Плазе» достигло апогея, а вальсировавшие красавицы с голыми плечиками исполнились особой чувственности, старик и старуха услышали странные звуки, походившие разом на шум океанского прибоя и на рев пламени.
Они услышали вой ветра и топот множества людей, которые в эту минуту напоминали диких животных, пытающихся спастись от лесного пожара. Кто-то забарабанил по двери лавки. Старик нервно сглотнул, боясь пошевелиться. По щекам старухи покатились слезы. Тем временем входная дверь слетела с петель и в лавку вбежало не меньше полусотни низкорослых грабителей; они в мгновение ока смели содержимое полок, свалили в кучу доски, ящики и коробки и подожгли своими факелами не только сломанную утварь, но и занавеску, за которой прятались хозяева лавки.
Пламя бушевало уже по всей округе. Оно пожирало неказистые деревянные строения и застывшие от ужаса деревья и расползалось по пропитанным нефтью берегам зловонных речушек и каналов.
Джексон Мид сидел в своей темной комнате, окна которой выходили на залив. Он избрал главным наблюдательным пунктом тридцатый этаж относительно невысокого здания, хотя мог бы устроить его куда выше. Он считал, что в данном случае наблюдательная позиция не имеет никакого значения, будь это заурядный тридцатый этаж или крыша десятимильного небоскреба. Избранное положение – не высокое, но и не низкое – устраивало его как нельзя лучше, поскольку он любил говаривать: «Быстрее всего время утекает через средние врата». Смысл этих таинственных слов оставался неведомым как Мутфаулу, так и господину Сесилу Були, которые тем не менее прекрасно понимали, что Джексон Мид ничего не говорит просто так.
Смонтированная им гигантская машина уже не нуждалась в его контроле, он лишь вполглаза присматривал за разраставшейся в ее недрах чудовищной работой. Тысяча директоров взирала на тысячу экранов, директоров этих, в свою очередь, контролировали старшие контролеры, у которых существовали собственные руководителя и руководители руководителей. Работа велась денно и нощно не только на выросших над заливом прозрачных башнях, но и в нескольких десятках огромных подземных бункеров, где и находились все руководители проекта.
Джексон Мид спокойно следил за происходящим из своего надежно охранявшегося наблюдательного пункта. Время от времени к нему заходили Сесил Мейчер и Мутфаул, дававшие ему краткий отчет о ходе строительства. Большую же часть времени он в полном одиночестве молча наблюдал за работой строительных машин и подъемников.
В тот момент, когда в помещении наблюдательного пункта в очередной раз появился Мутфаул, Джексон Мид смотрел на огни висящих в небе вертолетов.
– В городе начались пожары, – тихо сказал Мутфаул. – С каждой минутой их становится все больше и больше.
– Где именно? – спокойно полюбопытствовал Джексон Мид.
– На дальних окраинах, то есть примерно в пятидесяти милях отсюда.
– Огненных бурь еще нет?
– Как сказать. Огонь распространяется достаточно быстро, словно это не город, а жнивье.
– Через несколько дней пожары начнутся и здесь, и небо станет черным от дыма…
– Следует ли мне известить об этом нового мэра?
– Неужели он еще ничего не слышал?
– Насколько мы можем судить, нет.
– Ну что ж. В скором времени он узнает об этом и сам.
– Если мы вовремя предупредим мэра о грозящей городу опасности, он сможет его спасти!
Джексон Мид покачал головой и повернулся к своему подчиненному.
– Доктор Мутфаул, мы терпели неудачи вовсе не потому, что ошибались в расчетах. Нас всегда подводили внешние обстоятельства.
– Сэр?
– Сами по себе молитвы, если они не будут услышаны, ничего не значат. Мы можем начать строительство моста с этого берега, но скажите, куда он будет вести? Мы и поныне не знаем ни того, где находится тот, другой берег, ни того, что будет являться дальней опорой нашего моста.
– Выходит, мы просто сгорим?
– Кто знает. Дело ведь не в самом огне, а в том, чем он отзовется в человеческих душах, рядом с которыми наше сооружение при всей его грандиозности кажется чем-то постыдным и жалким. Город сгорит хотя бы потому, что он уже прожил отмеренный ему срок. В этом мире нет и не может быть ничего вечного – все должно сгореть в огне любви или гнева. Если человеческая душа в этот миг исполнится своего подлинного величия, мы тут же окажемся на другом берегу. В противном случае возведение этого моста станет невозможным и потеряет всяческий смысл.
– Да-да, кажется, я вас понял, – закивал Мутфаул. В комнате появился Сесил Мейчер.
– Пламя пожаров преодолело тридцатимильное кольцо! – сообщил он. – Оно распространяется с неимоверной быстротой!
– А что слышно о Питере Лейке? – спросил Джексон Мид, повернувшись спиной к окну.
Сесил покачал головой и, устало прикрыв глаза, ответил:
– Ни слуху ни духу.
Эбби лежала неподвижно так долго, что о ее смерти мать узнала только после того, как на мониторе появилась горизонтальная черта, а системы срочного вызова дежурной сестры и врача отключились. Ни одна из этих машин так и не смогла помочь маленькой Эбби Марратта.
Жужжание монитора показалось Вирджинии звуком трубы, возвестившей о кончине мира. Госпожа Геймли плакала навзрыд. Она никак не могла поверить, что ее маленькая внучка, прожившая всего несколько лет, могла умереть прежде, чем умрет она, ее бабушка.
Вирджинии стало трудно дышать. Она не сводила глаз с покрывала, наброшенного на бездыханное тельце Эбби. Секунда проходила за секундой, минута сменялась минутой, но чуда не происходило. Внезапно ее внутреннему взору предстала настолько яркая и живая картина, что она тут же устыдилась ее неуместности, которую можно было уподобить разве что смеху во время богослужения, что, впрочем, не помешало ей тут же перенестись в иное время.
